Софы Сматаев - Песнь моя — боль моя

— Смотри, вон они! Табун Тлеубая. Это его джигиты угнали ваших коней.

Большой табун с жеребятами и стригунками шел наискосок к северу Акшагыла. Мужики засели в засаде. Федосий увидел злые, решительные лица товарищей, и по спине его пробежала дрожь. Казалось, жгучая обида сделала их способными на все. Глаза мрачно горели под насупленными бровями. Федосий подумал о том, что в ауле их соседей сегодня будет так же невесело, как в его деревне. Почему же люди не могут ладить между собой? Какой мрак таится в их душах, что за бес заставляет их враждовать? Ведь начнутся стычки между русскими и казахами, жизнь станет невыносимой. Неужто искоркам доверия суждено погаснуть, как костру, разожженному в непогоду?

Табун приближался. Погонщики ехали шагом, беспечно волоча куруки. Их было немного — трое или четверо.

Залегший между Федосием и Астаховым Феминий прицелился, грохнул выстрел. Громкий залп ворвался в вечернюю тишину, огласил эхом горы.

Феминий стрелял в воздух, но выстрел все перевернул в Федосий. Он вздрогнул, к сердцу подкатил комок. Махов схватил Феминия за горло:

— Как ты смеешь? Разбойник!

Растерявшиеся было мужики оттащили его от Феминия. Феминий поднялся с земли, растирая шею, и злобно посмотрел на Махова:

— Погоди! Я тебе это припомню!

Заметив мужиков, табунщики подняли тревогу.

Суртай крикнул:

— Эй вы, остановитесь! Это я, Суртай. Надо поговорить.

Но те уже скакали что есть мочи.

В конце концов джигиты Суртая поймали тридцать коней и отдали их мужикам.

— Ну, счастливой вам дороги. Бог в помощь! А теперь мы поедем к себе, — попрощался с ними Суртай.

Федосий долго смотрел вслед батыру… «Как он вчера сказал? «Жизнь сама научит». Он глубоко прав. Какой мудрый, какой мужественный человек». Федосию казалось, что гора свалилась у него с плеч. Даже воздух словно стал чище. Махов с удовольствием вдохнул его полной грудью.

Табунщики прискакали в аул Тлеу с криками: «Нас ограбили!» — и подняли всех на ноги. Бай был вне себя от гнева; он послал гонцов во все соседние аулы и на следующий день собрал отряд из сорока джигитов.

Скача на рысях, они уже к вечеру достигли аула Суртая. Отряд укрылся в тени холма. Тлеу отдал распоряжение своим джигитам спешиться и спешился сам. Крадучись, они подошли поближе. Когда стемнело, молодцы Тлеу по его приказу сели на коней. При свете молодой луны со свистом и гиканьем они ворвались в беспечно спавший аул. Обрушились лавиной, как горный водопад. Все падало под ударами их дубин, лошади давили заспанных людей, выбегавших из юрт.

Наконец джигиты Суртая пришли в себя и приготовились к отпору.

Но Тлеу выиграл время. Грозен был Суртай, дубасивший направо и налево своей дубинкой. Но вот несколько березовых дубин обрушились на него, он упал с коня и долго лежал без памяти…

Снег падал крупными хлопьями, кружился белыми бабочками. Падал и тут же таял. Постепенно сумрак окутал посеребренные холмы.

Зулейха долго простояла у окна. Как только она увидела первые хлопья, сразу встала с постели, замерла у стекла. Чапан, накинутый на белое батистовое платье, одним рукавом касался пола. Но Зулейха не замечала этого. С невыразимой тоской, неподвижным взором смотрела она в окно.

В комнате стемнело. Служанка, рано постаревшая женщина, молча накинула чапан на плечи Зулейхи, потом принесла в комнату подсвечники с зажженными свечами.

— Милая моя, легла бы ты, в постели-то теплее.

Зулейха вздрогнула и удивленно взглянула на женщину, но ничего не ответила.

— Ты дрожишь от холода, вон как свежо стало, — не умолкала служанка.

— Хорошо…

Зулейха снова посмотрела в окно. На улице совсем стемнело.

— Апай, принесите мне снегу.

Женщина застыла в недоумении.

— Ладно, схожу.

Но она продолжала стоять в каком-то странном оцепенении.

Зулейха повторила свою просьбу.

— Хорошо, солнышко, принесу.

Служанка вернулась быстро. Она набрала полную деревянную чашку снега и протянула ее госпоже:

— Вот, пожалуйста.

Зулейха положила мокрый комок на ладонь и, словно никогда не видела тающего снега, долго смотрела, как течет вода меж пальцев.

— Растаял и… исчез…

Зулейха ничком рухнула на постель. По ее бледным щекам побежали слезы.

— Не едет мой Куат… Сколько можно отсутствовать? Наверное, он забыл меня…

Ночью у нее поднялся жар, Зулейха стала бредить.

Атина, ее служанка, не смыкала глаз до самого рассвета; сидя у изголовья, она невольно узнала тайну девичьего сердца.

Женщина переживала не меньше своей любимой госпожи, она укрывала одеялом метавшуюся в постели Зулейху, поила ее водой. Атина не пустила к ней Булат-султана, который угрюмо смотрел своими бычьими глазами, сплевывая насыбай прямо на ковер.

— Нечего тебе здесь делать, видишь, она больна, — с этими словами Атина выпроводила султана.

Она хорошо понимала состояние девушки: Зулейху бросало в дрожь при одном имени сына Тауке-хана, вот почему Атина не позволила ему остаться подле Зулейхи.

«Почему, — думала женщина, — знатные так тупоголовы? Ведь он видит ее отношение, но притворяется, что ничего не замечает. Что может быть отвратительнее этого? Какое надо иметь звериное нутро, чтобы добиваться своего силой. Или ему радостно видеть ее слезы? Волк, сущий волк… Чем больше имеет, тем ненасытнее становится…»

Атина задумалась. Сама повидавшая немало горя, она принимала близко к сердцу страдания юной красавицы. Зулейха стонала и металась.

Лишь к утру она пришла в себя. Села на постели, испытующе посмотрела на Атину.

— Скажи, он не приехал?

Служанка не знала, о ком идет речь, но с ответом не спешила.

— Приедет, вот увидишь, приедет. Дорога дальняя, землю снегом замело. Путь нелегкий.

— Нет, Атина, больше я его не увижу. Видно, мне было уготовано умереть от тоски. Так и умру, обливаясь слезами. Это моя последняя ночь. Горько покинуть мир, не встретившись с ним. Это мое единственное желание…

— Не печалься, мое солнышко. Ты поправишься, — утешала ее преданная служанка.

— Нет, апай. Неизлечима моя болезнь. Об одном я просила небо, но оно не услышало мою мольбу.

— Потерпи, дорогая Зулейха.

В комнате воцарилась тишина.

…Несмотря на морщинистое, иссохшее лицо, Атине было немногим более тридцати. У нее не осталось родных, она была сиротой. Рано лишившись матери, она жила с отцом-табунщиком в закопченной юрте. Жалкие лохмотья заменяли ей платье. Много горючих слез пролила Атина, и вот ей исполнилось четырнадцать.

Навсегда запомнила она этот горестный день: к ним в аул, подымая пыль, влетел отряд всадников. Впереди, обжигая всех ледяным взглядом, ехал Булат-султан.