Софы Сматаев - Песнь моя — боль моя

— Так что ж тогда — смотреть, как он избивает Груню? — не выдержал Федосий. — Я убью его!

— Не горячись, сынок!

— Все равно убью! Добром он не согласится.

— А мы не будем спрашивать его согласия.

Матрена села на лежанке и, отерев непрошеную слезу, стала приговаривать полузабытые слова песни времен своей молодости. Ее глухой сиплый голос напоминал осенний ветер, стонущий в трубе.

Федосий и Груня слушали не шелохнувшись. Но песня-наговор оборвалась так же внезапно, как началась. Потускневшими глазами смотрела Матрена на сырой потолок.

Груня сделала знак Махову: дескать, пусть поспит, но Матрена заметила и рассмеялась, ее тихий смех был похож на воркование голубки.

— Ненаглядная ты моя Груняша! Неужто мне… Старухе сейчас сон — так одно мучение. Скоро вечным сном забудусь. А ты послушай меня, Федосий, женись, верно тебе говорю.

— Да, маманя.

— Груня, будь ему послушной женой.

— Ладно, тетя Матрена.

— Ну вот, от сердца отлегло. А вы Феминия не спрашивайте, сами все устраивайте.

— Как же так!

— А так. У Феминия совести отроду не было. Не даст он вам благословения, и яму себе не ройте. Вот что я тебе присоветую, Федосий: забирай свою Груню и ступай-ка в аул к Суртаю. Он вас в обиду не даст. Иной раз казах лучше единоверца.

Матрена зашлась кашлем.

Груня и Махов изумленно смотрели на нее. Федосий спросил:

— А как же вы, маманя?

— Я что! Я на этом свете не жилец. А теперь, Груня, ступай, а то Феминий заподозрит.

К утру Матрены не стало. Кровь пошла у нее горлом, — видно, легкие отекли. Верным оказалось ее предчувствие…

Убитый горем, Федосий продал корову, чтобы достойно проводить мать в последний путь.

Одиноко стало в его землянке. Уставившись в запотевшее окно, Федосий сидел неподвижно. «Что хорошего видела в жизни мать? Чем я согрел ее сердце? — горестно думал он. — Весь век она пеклась обо мне, о себе никогда не думала. С утра была на ногах, для меня старалась. Теперь холодная земля стала ей постелью…»

Все односельчане отдали последний долг его матери, только Феминий не зашел и Груню не пустил. Федосий сильно тосковал по ней, с особой остротой теперь ждал ее прихода, но Груня не появилась. «Неужто опять ее избил, гадина!» Федосий в темноте скрипнул зубами. Потом вышел, дал овса коню, вымыл его. Вернулся, сложил в мешок все необходимое.

Скрипнула дверь. Федосий насторожился. Но, вопреки его ожиданию, в комнату вошел Дементий Астахов.

— Добрый вечер, Федосий, — поздоровался тот.

— Вечер добрый, дядя Дементий.

— Что печку-то не затопишь? Не убивайся, браток. Дело известное: бог дал — бог и взял. Слов нет, хорошая женщина была Матрена. Ты что, глухой, что ли? — Дементий положил ему на плечо широкую мозолистую ладонь.

— Что? — очнулся от забытья Махов.

— Да вот что — дом тебе надо срубить, в землянке не перезимуешь. Все тебе помогать будем.

— Не знаю, дядя Дементий.

— И знать нечего, завтра кликну плотников.

— Подумать надо.

— А что думать? Не среди чужих живешь. Надо стоять друг за дружку. Самосад мой отсырел, у тебя нет? И еще хочу спросить — отчего ты не женишься?

— А чего торопиться? — отмахнулся Федосий.

— Не прав ты, мил человек. Так бобылем останешься.

— А где я найду невесту? Феминий мне отказал.

— Да, с него взятки гладки. Такого еще поискать надо. Не тужи, найду тебе невесту.

Дементий поднялся, сделал самокрутку.

— Значит, по рукам, Федосий, да? Это я об доме. Ты человек правильный, не чета Феминию. Нам такими людьми бросаться негоже. А его поостерегись, слышишь?

Махов проводил Дементия до калитки. На улице ни зги не видно, холод, мрак.

— Федосий! — услышал вдруг Махов тихий голос.

— Груняша, ты ли?

— Я. Рука онемела. Ужас как тяжело.

— Что это?

— Одежонка моя, пожитки.

— Пожитки?

— Мы должны выполнить волю тети Матрены. Нет терпежу больше. Два дня томил он меня под замком. Еле вырвалась!

Федосий прижал к груди голову девушки. Ее волосы пахли мятой, спелой пшеницей. Комок подступил к горлу. «Милая моя! Пришла! Не оставила меня, горемычного. Больше мы не разлучимся. Никому не отдам тебя, буду с тобой до конца моих дней».

Федосий повел ее в землянку и ощутил, как дрожит Грунина рука.

— Что с тобой? — испугался он.

— Не могу я так, Федосий. Мать жалко. Убьет ее папаня. Как есть убьет, что недоглядела. И народ начнет языком чесать…

— Но что же нам делать? Сама подумай, Груня. Если сробеем, останемся — мне тебя не видать.

Груня поплакала, потом пришла в себя. Они собрались быстро. Федосий приторочил ее котомку к своему мешку, взвалил поклажу на плечо, взял ее за руку и, переступив порог землянки, решительно шагнул в ночную темноту.

Он как бы перешел черту. Его судьба переменилась. Отныне он будет жить среди казахов, другой язык, иная вера должны стать близкими ему. Вместе с казахами он будет бороться за существование, радоваться и горевать вместе с ними.

Куцый гнедой, нырнув в густую темноту ночи, направился к северному склону Акшагыла.

Суртаю день ото дня становилось хуже. Рана на голове от удара дубиной вскрылась, он страдал от нестерпимой боли, лишился сна. Родственники теперь навещали его очень редко, уже не слышалось ржанья коней подле его юрты. Больше всего угнетало поэта равнодушие его сородичей — ведь он так много для них сделал. Печаль и обида медленно сжигала его сердце, даже жена и сын уже не радовали Суртая. Долгие часы он лежал, отвернувшись к стене, один на один со своими невеселыми думами. Ничего не говорил, лишь иногда тягостно вздыхал.

В один из ненастных вечеров к нему приехало много гостей во главе с богачом Тлеу.

Бай стал спрашивать его о здоровье, но Суртай сразу понял: интерес этот — обманчивый, пустая болтовня, и только. И он оказался прав: не затем приехал Тлеу — коварство и подлость руководили им. Отведав приготовленное Кунтай угощение, бай, лоснясь недоброй улыбкой, начал издалека:

— Милый ты наш Суртай! Мы пристально следили за тобой, радовались твоей славе поэта, твоим бранным успехам. Народ многое прощает таким, как ты, своим баловням и избранникам. Тебя, батыр, носили на руках, восхваляли как акына. — Тлеу ухмыльнулся и окинул взором присутствующих. Сидевшие вокруг костра согласно кивнули.

— Тлеке верно говорит.

— Вы… так сказать… молвили чистую правду… все знают ваше доброе сердце… — поддакивал старик Бакен.

Тлеу теперь повернулся к Суртаю, нацелился в него своим тяжелым взглядом.

— А сегодня, если хочешь начистоту, дорогой Суртай, мы приехали с обидой на тебя. Кто тебе ее выскажет, как не мы? Почему, спрашивается, не можешь ты жить мирно, без ссор, без стычек? Зачем ты неоднократно нападал на русских, отбирал у них лошадей, скажем прямо — занимался грабежом? Чего ты добивался, чего хотел — зажечь пожар вражды меж нами? Ведь если завтра хан Тауке нас призовет к ответу, то спросит он с меня, поскольку я поставлен править вами. Ты понимаешь, что ты сделал? Ты зарвался, но и на силу найдется сила. Не от злорадства я говорю тебе все это, зятек Суртай, мне просто некуда деваться. Твои сородичи хотят, чтоб ты уехал, и поскорее, чтоб мы отныне с тобой не знались.