Софы Сматаев - Песнь моя — боль моя

Суртай стал бледным как полотно. Он приподнялся — то ли болела рана, то ли душа горела, — на лбу его засеребрился пот.

— Есть поговорка: «Краснеет мое стыдливое лицо от того, что сделали мои бессовестные руки». Ах, Тлеу, у вас нет и лица, чтобы стыдиться, но есть оскал гиены. Вы же кровопийца и душегуб; чем действовать исподтишка, лучше бы ударили в открытую. А еще зоветесь казахом! Вы пользуетесь темнотой, невежеством народа, запугиваете и обманываете его. Я сожалею, что понял это слишком поздно, когда уже лежу на смертном одре. Но знайте: русские мужики никогда не были моими врагами, у меня один враг — это вы, стервятник, вцепившийся в меня мертвой хваткой. Что поделаешь, болезнь скрутила меня, но слепота моих сородичей опаснее любой немочи, любого тяжкого недуга. Что ж, радуйтесь, я голыми ступнями встал на горящие уголья, силы мои иссякли, я не могу бороться с вами…

Опешившие гости из свиты Тлеу растерянно молчали. Они решили больше не задерживаться в юрте Суртая и стали собираться в дорогу. Тлеу в сердцах встряхнул свой лисий малахай и подошел к Кунтай.

— Одевайся, поедешь с нами. — Он властно положил руку на плечо племянницы.

— Куда же я поеду? — с отчаянием спросила Кунтай.

— Я не оставлю тебя с врагом моим, — бай хрипел от злости, — я позабочусь о тебе, ты еще найдешь свое счастье.

— Никуда я не поеду! Только мертвой вынесут меня с этого порога! — заголосила Кунтай.

— Одно слово — женщина, — вздохнул Тлеу, — волосы длинные, а ум короткий. Все равно я приеду за тобой.

Обнявшись, все трое — Суртай, Жоламан и Кунтай — провели без сна эту ночь. Мальчик то испуганно вскрикивал, бросаясь к отцу, и все повторял: «Коке, коке…», то кидался к матери с плачем: «Мамочка, не уезжай!» Непосильная тревога разрывала детское сердце. Жоламану казалось, что он вот-вот потеряет и мать, и отца…

Кунтай не хотелось будить Суртая, забывшегося на рассвете сном, но все же она подошла к мужу и коснулась его плеча:

— Проснитесь.

Суртай спал.

Кунтай сказала громче:

— Пожалуйста, проснитесь.

Суртай откинул одеяло, которым был укрыт с головой, и повернулся к жене.

— Что такое? Что случилось?

— К нам пришли гости.

— В уме ли ты? В дни моего несчастья, моего позора какой казах придет в этот дом, похожий на могилу? Какие сейчас могут быть гости!

— Они не казахи. Не то брат с сестрой, не то муж с женой. Повторяют ваше имя. Разве я разберу… Послала за Расихом.

Суртай приподнялся и красными утомленными глазами впился в дверь.

— Ступай, Кунтай. Скорее их приведи. Я догадываюсь, кто они. Униженный, забытый сородичами, я встретил отзывчивость и доброту среди русских. Иди же.

Кунтай откинула кошму на двери и пригласила гостей войти. Увидев вошедшего, Суртай протянул к нему руки и воскликнул голосом, вмещавшим всю тоску его одиночества и безмерную радость:

— Фадес! Дорогой мой Фадес!

Они долго не могли разомкнуть объятий.

Откинувшись на подушку, Суртай смотрел то на Федосия, то на Груню.

— Эх, Фадес, ты пришел ко мне, тебя не испугал чужой язык. Ты, Фадес, шистый шалабек! Как сказать, чтобы он понял? Кунтай, куда запропастился Расих? — с нетерпением спросил Суртай.

— Он тут, ваши джигиты здесь, сейчас будут.

— Пошли за Расихом снова… Как ты оказался в нашем ауле, Фадес? Узнал, что я занемог, или так пришел — меня проведать? Ты молодец! Какое у тебя доброе сердце! Это сестра твоя или невеста? Я спрашиваю, это твоя кызымка?

Федосий молча кивал головой и с нежностью смотрел на Суртая; он не понимал, что тот говорит, но все равно внимательно прислушивался к его словам. С болью в сердце он отметил, как осунулся Суртай, как глубоко запали его некогда лучистые глаза.

— Я вижу, вы бедствуете, Суртай-ага, — горестно вздохнув, сказал он. — Неужто такое прозябание — удел честного человека? — Он подошел и пожал руку Суртая, вкладывая в это пожатие все тепло, которое не мог выразить понятными Суртаю словами.

— Слышишь, Кунтай, — обратился тот к жене, — тамыр называет меня агой. Когда сердце односельчан закрылось для меня, он пришел с распахнутой душой. Ты знаешь, какая тяжесть снедала меня, просто руки опустились, но вот пришел мой Фадес и рассеял мглу, вернул веру в людей. Теперь мне не страшен ангел смерти, пусть приходит за мной, я покину этот свет счастливым, умиротворенным. Что это Расих задерживается?

Не успел он договорить, как башкир вошел в юрту.

— Долго заставляешь себя ждать, иди сюда. Видишь, кто ко мне пришел? Да, Фадес, он. Хочу излить ему душу, а ты передай, не расплескав ни одной капли.

Суртай стал расспрашивать Федосия; узнав его горестную историю, задумался, замолчал. Потом повернулся к Кунтай, с сочувствием смотревшей на Груню.

— Дай-ка мне домбру.

Он прижал к груди украшенный узором инструмент, настроил струны, легко прикасаясь к ним пальцами. Улыбнулся Федосию и запел свои старые стихи, подыгрывая себе:

Задумчиво Суртай пощипывал струны.

Груня не понимала слов, но смотрела на него не отрываясь, чувствуя сердцем, что поэт говорит о чем-то сокровенном.

Бледные щеки Суртая зарумянились, болезнь на время отступила, он ощутил прилив молодых сил и вспомнил другие свои стихи:

И вдруг в его окрыленном сердце родились строки, посвященные русскому тамыру:

Домбра замолкла, на лбу Суртая светились капли пота. Расих передал Федосию и Груне содержание его стихов. Кунтай принесла большую чашу, терпкий запах осеннего кумыса наполнил комнату.

— Вели зарезать черную овцу, — сказал Суртай жене, — это последнее, что у нас есть; распорядись, чтобы мои джигиты не мешкали. — Он отпил кумыс из пиалы и предложил гостям отведать древний казахский напиток.

— Фадес, я разделяю ваше горе: твоя мать была достойной женщиной, теперь она ушла в иной мир. На все воля божья. Мне нравится твоя невеста, одобряю твой выбор. Главное, чтоб промеж вас были мир и согласие, тогда все уладится. Крепко держитесь друг за друга, иначе нельзя. Даже птицы вьют себе гнезда в голой степи, а мы — люди, живем сообща, одним аулом… устроим вас. Вот только… — Он на минуту замолчал, потом продолжал: — Жить есть где, да и плотник ты хороший, золотые руки, человек самостоятельный. Язык наш выучишь, а пока Расих будет подле тебя. Твоего тестя, этого злого филина, я сразу невзлюбил. Думаю, до нас он не доберется. И здесь таких хватает. Ну да ладно, раз пришел ко мне в трудный час, ты мне теперь как брат. Все, что смогу, для тебя сделаю.