Софы Сматаев - Песнь моя — боль моя

— И вправду не осталось на свете справедливости, если сильному дозволено притеснять неимущих. Тлеке, в прошлом году урочище отдали нам. Не заставляйте нас бедствовать, — пытался уговорить бая Суртай.

— Если ты так петушишься, почему не докажешь свое право русским, ведь они ограбили тебя. Или ты думаешь — достаточно поплакаться, и все расступятся пред тобой? — надменно посмотрел на него Тлеу.

— Почему же вы не пасете здесь скот ежегодно? Мы не уйдем из Каскабулака! — обиделся Суртай.

Что правда, то правда: раньше урочище принадлежало Тлеу, и он частенько пас там свои табуны. Но в последнее время, когда участились стычки между казахами и русскими, бай, избегая неприятностей, не приезжал в Каскабулак, лежащий недалеко от границы. Прошлой осенью, узнав, что урочище отдано Суртаю, Тлеу рассердился и с тех пор вынашивал тайный замысел. «Если не принять меры, джайляу присвоит этот нищий сброд», — думал Тлеу и, как только растаял снег, поднял свой аул, чтобы опередить Суртая.

— Странные вопросы ты задаешь. Разве у меня один-единственный джайляу? А нынче приехал, потому что травостой низкий, скоту пастись негде. Нет хуже, когда сородичи не довольствуются своим, а норовят урвать у других. Так кто же из нас потерял совесть, голубчик Суртай? — Тлеу усмехнулся.

— Тлеке, мы… так сказать… приехали. Куда же нам деваться? Если вы велите, мы… так сказать… уедем. Мы… так сказать… не знали, что вас тут застанем… — заискивающе мямлил старик Бакен. Одним глазом он следил за баем, а другим искоса поглядывал на Суртая, давая понять батыру: дескать, молчи, не ввязывайся.

Но Суртай и не думал молчать.

— Раз вы не считаетесь с нами, Тлеке, пусть народ рассудит, как тут быть. До дворца хана, куда вы часто наведываетесь, и мы как-нибудь доберемся. Ведь недаром говорится: «Аллах на небе, а хан — на земле». А раз так, Тауке-хан, думаю, внемлет слезам горемык, не оставит нас в беде. — Суртай осадил поднявшегося было на дыбы коня.

— Ой, что он говорит, непутевый! Вы не слушайте его, Тлеке! — суетился Бакен.

Но бай, услышав имя Тауке, как-то скис и сбавил свой запальчивый тон. Он привык жить под крылом Турсун-султана, своего зятя. Но султан все же не хан, и Тауке живо может призвать к порядку и его, и Турсуна, потому что Каскабулак был выделен аулу Суртая ханским указом. Тлеу мигом соотнес все это и заговорил по-другому:

— Баке, не стоит горячиться вашему батыру. Мы же родственники. Разве я кого-то обделил своей милостью? Раз мы уж пришли сюда, негоже нам поворачивать назад, еще наши отцы пасли здесь скот. Но и вас мы не оставим без джайляу. На северном склоне Акшагыла есть хорошее пастбище. Туда и направляйтесь. Вы поняли меня?

«Мало ли ты повидал, мало ли пролил слез, мужик? Кто дал тебе такую горькую долю?»

Задумавшись, Федосий Махов стоял на крутом берегу Тобола. Вдруг он услышал шум голосов. К нему шел старшина деревни, а с ним пять человек. Федосий сразу понял, что они чужие.

Он пошел им навстречу.

Старшина познакомил его с приезжими.

— Принимай гостей, Федосий. Это наши соседи-казахи. Хотят научиться хлебопашеству.

Федосий закивал головой, улыбнулся.

Высокий статный казах протянул ему обе руки.

— Аман, тамыр! Здрасти! Моя — Суртай, — он ткнул себя в грудь и продолжал на родном языке: — Хорошему стоит поучиться, вот мы и приехали. У кого общее дело — и жизнь общая. Ты меня встретил с открытым сердцем — и я тебе отдам свое. Тому, что знаешь сам, — научи нас, а мы в долгу не останемся… — Суртай замолчал и кивнул своему спутнику: — Расих, друг, точно переведи ему мои слова.

Расих был беглым башкиром. Уже пять лет он жил в ауле Суртая. На нем был домотканый казахский чекмень, голову венчал лисий малахай, на ногах — сапоги — саптама. Внешне он ничем не отличался от казахских джигитов. Расих свободно говорил по-русски.

Выслушав башкира, Федосий снова кивнул. Глаза его, как два зеленых листочка в свежей росе, радужно заблестели. Он пожал руку Суртая.

— Верно ты говоришь, дружище Суртай. Пусть наши ладони встречают только ладони друзей. Спасибо, что обещаешь помощь. Она нам ой как нужна! Улыбка друга греет душу. Если ты пришел с открытым сердцем, и моя душа перед тобой нараспашку. Пойдем, будь гостем.

Махов взял Суртая за локоть. Тот едва заметно отстранился.

— Мне приятно его радушие, Расих. Душа душу всегда отогреть может. Мы с первого взгляда понравились друг другу. Я не чураюсь его гостеприимства. Только одно удерживает меня. Как говорится, в чужой дом со своими порядками не лезь, верно? Не могу же я не отведать его угощения. А что, если он подаст еду, которая нам не положена по нашей вере? — Суртай аж вспотел, так он волновался из-за предстоящего застолья.

Расих, смущаясь, перевел его слова. Узнав причину сомнений Суртая, Федосий и его друзья долго смеялись.

— Что думал, то и сказал. Открытая душа!

— Как дитя малое, ей-богу, — улыбнулся коренастый рыжий мужик.

Казахи хоть и не поняли их оживления, но видели добрые приветливые улыбки русских.

Суртай и Расих переночевали в землянке Федосия.

Утром вместе вышли в поле.

— Какая плодородная земля! Жирная — можно на хлеб намазывать. Это же ил. Учись, Суртай. Не пожалеешь матушке-земле пота, она вовек тебе не будет мачехой. У мужика были бы руки на месте, он себя везде прокормит. Только вот с тягой туго. Были бы волы! Да и кони бы не помешали. — Федосий понукал своего серого мерина.

— Эй, Расих, объясни Фадесу. Нет у меня волов, даже телушки паршивой нет. Зато есть четыре коня. Скажи Фадесу, одного я ему дарю. Если бы имел, пригнал бы целый косяк. Но, как говорится, на нет и суда нет. Лучшего коня отдам, самого сильного. В благодарность за его радушие. Подумать только, сколько мы рыскали по степи и не ведали, что под ногами у нас лежит сокровище. Что мы искали, чего достигли? А имеем что? Двух-трех коней, десяток баранов. И разве мы смотрим за ними? То волк задерет, то вор уведет. Нынче я с конем, а завтра останусь с уздечкой. А хлебопашество — верное дело. Он мне глаза открыл. Теперь я знаю, что почем.

Выслушав Расиха, Федосий отрицательно закачал головой. Суртай изменился в лице.

— Что он сказал? Что головой качает?

— Отказывается взять.

— Не прав он, Расих, ты толком объясни ему. Человека можно ни за что обидеть. Я не бай, не богач, не подачку ему даю. Меня, как и его, кормят мои руки. Он мне как брат. Оба мы знаем нужду. Разве я себе прощу, ежели не помогу ему? Если он отказывается, значит, не считает меня за друга. Конечно, я упрашивать не стану, сяду на коня — только он меня и видел. Я не люблю, когда не принимают мой подарок.

Выслушав перевод, Махов, улыбаясь, обнял Суртая. Потом, двумя известными ему казахскими словами выразил свою благодарность: