Софы Сматаев - Песнь моя — боль моя

Караван косматых туч, накатывающихся волнами друг на друга, плывет по небу. Напоминая расплавленный свинец, тяжелые тучи медленно ползут над землей, чуть ли не касаясь ее. Еле-еле они тянутся, но в их почти неуловимом движении чудится неукротимый напор, какая-то мрачная сила. Словно облака плывут уже по твоим плечам, обволакивают и захлестывают тебя, посягая на что-то сокровенное, — так откусывают они стальными челюстями синь неба, ширясь, разрастаясь, образуя сплошную давящую стену.

Короток осенний день, а ненастье сокращает и его срок, до времени посылая сумерки.

Бедным, сиротливым кажется небольшой аул у подножия Керегетаса. Малочисленный молодняк, летом пасшийся на маленьком джайляу, сейчас, съежившись от холода и бескормицы, дрожит на подветренной стороне юрт. На буром холме доедает последнюю траву косяк лошадей. Над юртами вьются одинокие столбики дыма, они похожи на пряжу скупой женщины.

Белая юрта, стоявшая в середине, хоть и была выше других, роскошью не отличалась. Невесело было в ней. Жар костра не мог согреть лежавшего ничком Суртая. Потрескивал сухой кизяк, пламя обливало закопченное дно чугунного котла, аппетитно пахло свежим мясом. У костра понуро сидела смуглая молодая женщина. Ее головной убор, украшенный бисером, выцвел от времени, полинял от стирок.

Суртай лежал у задней стены плашмя, как медведь. Уже полгода он не вставал, отлеживал бока. Его могучее, налитое тело высохло, обмякло. В последнее время он с горечью думал, что напоминает перекати-поле, подхваченное ветром и брошенное в бескрайней степи.

Молодая женщина выложила мясо из котла. Она поставила перед батыром выщербленную по краям деревянную чашу, предварительно расстелила полотенце.

— Сполосните руки…

— Чтобы поесть в последний раз? — невесело усмехнулся Суртай и увидел исхудавшее лицо жены. Растерянно и робко смотрела она на мужа, ему стало жаль ее. — Ладно, поем. Пусть эта проклятая жизнь продлится еще день. — Суртай вспомнил свои давние стихи: «Зачем, судьба, ты требуешь смиренья? Неужто таково твое веленье?» «Ну что ж, — подумал он, — вряд ли на том свете придется страдать больше, чем здесь. Познав все, невольно обретешь покорность».

Печаль, которую Суртай затаил в душе, невольно вырвалась наружу. Видя, как ему тяжело, жена отвернулась. Закусив губы, она плакала беззвучно, дрожа всем телом.

— Кунтай…

— Вы что-то сказали? — проговорила женщина сквозь слезы.

— Позови Жоламана.

— Сейчас.

Кунтай вышла и вернулась, ведя за руку четырехлетнего мальчугана. Мальчик в нерешительности остановился, она подтолкнула его вперед:

— Иди, иди к коке.

Жоламан подошел к Суртаю. Он играл на улице и теперь оторопел, увидя своего больного отца. Рубашонка порвана, вид жалкий…

Обняв сына, Суртай жадно вдыхал запах его волос. Жоламан почувствовал отцовское тепло и прижался к его груди.

— Коке, ты скоро поправишься, ты же встанешь, коке… Ты велишь Турсуну отдать мою игрушку… — Жоламан стал взволнованно рассказывать о том, как обидел его забияка Турсун, сын старейшины этого аула.

Батыр побагровел от ярости, стал мрачным. Вот что сделала болезнь — из-за нее он забыл об отцовских обязанностях. Но как встать на ноги без лекаря, без целебных снадобий? Если он отойдет в лучший мир, никто здесь не поможет его вдове и сыну, дальние родственники все равно что чужие. Они уже не якшаются с ним, ждут его кончины.

— Ступай, мой жеребенок, иди играй. Вот увидишь, я скоро встану, и тогда не только Турсун, никто тебя пальцем не тронет. — Суртай обнял сына.

Как только мальчик ушел, он отвернулся к стене. Припрятав остывшее мясо, Кунтай села у ног батыра.

Суртай всегда отличался отменным здоровьем. Он был предводителем джигитов, по первому его зову эти молодцы готовы были кинуться на кого угодно. Прямой, искренний, добросердечный поэт-воин не знал горя.

Прошлая осень была нелегкой для Суртая. На его джайляу, что находилось в трех днях езды от Тара, появились русские переселенцы. Суртай пытался угрожать им силой, но уступил, не стал тягаться с казачьей сотней. Когда же, по указу Тауке, аулам, вытесненным русскими, давались новые участки, Суртаю досталось урочище Каскабулак. Его нельзя было сравнить с раздольными джайляу по берегам Тобола с густою сочною травой, но земля Каскабулака была плодородной, и Суртай согласился.

Весной, когда над холмами поднялся пар, на склонах заалели маки и тюльпаны, устав от долгой и скудной зимы, предвкушая встречу с родичами, аулы двинулись на летние пастбища.

Суртай тоже повел свой небольшой аул к Каскабулаку. На сером скакуне он ехал впереди кочевья, слагая про себя стихи и напевая. Показалось урочище. Поднявшись на холм, Суртай сразу умолк, как будто его огрели плетью. Лицо его стало каменным, в живых выразительных глазах вспыхнул гнев.

Сгрудившиеся подле него односельчане молчали. Они растерянно смотрели на большой богатый аул, ставивший юрты в низине. По лугу еще двигались верблюды, покрытые коврами.

— Кто они?

— Забыли обычай, нарушили закон.

— Что богатому законы?

— Нахальство — второе счастье!

— Погоди, не шуми. Давай расспросим.

— Что ж, они такие простаки, не знали, что ли? Пришли, чтобы беду накликать…

— Подъедем — узнаем, — сказал старейшина аула и, пришпорив коня, поскакал вперед.

Увидя, что кочевье приближается, новоселы направились навстречу. Они ехали медленно, степенным шагом. В середине покачивался на сытом жеребце тесть Турсун-султана, аргынский богатей Тлеу. Откинувшись в седле, потянув на себя поводья, он резко осадил коня.

— Эй, с чем вы едете к нам?

— Ассалаумагалейкум! — Бакен, старейшина аула, поздоровался, не слезая с коня. Было видно, что он опешил, оказавшись лицом к лицу с надменным баем.

Суртай выехал вперед.

— Мы приехали на свой джайляу. Приехали всем аулом.

— С каких это пор здешний джайляу ваш? Я не ослышался? — Тлеу изобразил на лице недоумение.

— Тлеке! Не хотите ли вы сказать, что я вижу не только то, что на земле, но и под землей? — рассердился Суртай.

— Молчать! Прикуси язык, если забыл свое место. Тебе ли тягаться со мной?

— Вы сами говорите со мной неподобающе. Или вы хотите разорить бедных родичей, перебивающихся кое-как? Это урочище наше.

— Как это ваше? Может быть, твой дед или отец тебе его оставили? Тогда покажи мне их могилы. Подведи и ткни меня носом. Если я увижу и не уйду, считай меня негодяем. А иначе — поворачивай свое кочевье! — Рукой он показал на навьюченных верблюдов, сгрудившихся на перевале.