Софы Сматаев - Песнь моя — боль моя

Нелегко было у него на сердце. Если говорить честно, он просто пошел на поводу у духовенства, ведь именно Далай-лама хотел объединить монголов и ойротов, потому что у них были общие язык и вера. Он подчинился желанию Лхасы как покорный и любящий сын, а теперь ощутил всю сложность своего положения. Ведь если Тушету-хан выполнит волю Сюань Е и присоединится к Китаю, разразится большая война. Это не будет схватка между монголами и ойротами, а борьба не на жизнь, а на смерть Джунгарии с Китаем. Но Галдан понимал, что отступать ему некуда, будь что будет, он своего решения не изменит.

Душераздирающая мелодия пронзала его сердце — это протяжно стонал хур. Заунывные звуки срывались со струн, падали, как капли воска с оплывающей свечи. Повторяющиеся такты знакомого напева словно плакали по родной стороне, куда отныне заказаны пути.

Наступило лето 1695 года. Подымая пыль на дорогах, войско ойротов достигло Керулена. Добравшись до Халхи, оно остановилось. Галдан-хунтайши хотел начать тайные переговоры с зайсанами и нойонами Внутренней Монголии, Кукунора и Ордоса. С этой целью были отправлены послы, известные своим красноречием, — возможно, дело и увенчалось бы успехом, но уловки Галдана были раскрыты, китайцы перекрыли все дороги и следили за ойротами.

Маньчжурские власти забеспокоились. Цинская империя не желала уступить земли, заселенные монголами, ведь это могло стать поводом для всеобщего восстания в многонациональном государстве. Как известно, бурная лавина сметает даже самую крепкую плотину.

Словно три мощных потока, хлынувших сразу с восточной стороны, из центра Китая, и с запада — с Ганьсу и слившихся в одну быструю реку, четырехсоттысячное войско императора весной 1696 года выступило в поход. Двигалось оно продуманно, осторожно, в апреле пересекло пустыню Гоби и остановилось в пяти днях езды от лагеря Галдана, что расположился в пойме реки Керулен.

Апрель выдался в том году теплый, холмы покрылись зеленью, все живое тянулось к солнцу.

И в урочище Цзун-мод, что на берегу реки Терельджи, весна была в разгаре, ни разу в это время солнце не заволакивали тучи.

Галдан-Бошохтуу одиноко сидел на валуне на крутом берегу. Беспокойная душа порой жаждет уединения. Именно цветущей животворной весной легко думается, сердце полнится новыми силами и надеждами, оно как бы сливается с песней голубого ручья, с золотистой далью неба.

К Галдану приближался его верный соратник Илагугсун-кутухта. Он был тщедушен телом, маленькое морщинистое лицо окаймляла редкая борода. Его испуганные выпученные глаза бегали по сторонам.

— Эй, что случилось? Не с пожара ли ты?

— Есть вещи пострашнее пожара…

— Но ты не робкого десятка. Чего бояться тому, кто перехитрил самого Сюань Е? — Галдан улыбнулся и предложил ему сесть.

— Я удивляюсь тебе, Галдан. Ты и бровью не поведешь даже, когда все кругом идет прахом. Я пришел с плохим известием: войско Сюань Е стоит у Керулена, не сегодня завтра оно будет здесь.

Хунтайши, радостно до этого смотревший на водную гладь, как-то сразу сник. Он ожидал услышать нечто подобное, но не думал, что слова кутухты так подействуют на него.

— Взгляни, Илагугсун, есть ли на этой земле хоть пядь, не политая нашей кровью? Сколько наших доблестных предков, приводивших в трепет врагов, полегли здесь костьми! Война всегда приносит большие потери, отнимает самое дорогое. Увы, смерть наступает и для храбрых, и для мужественных; мой легендарный дед Хара-Хула и мой доблестный отец Батор, дравшиеся с отвагой настоящих воинов, тоже ушли в обитель святого Дзон-Каба. Я их преемник, я не могу выказать слабость и отступить. Тяжкое испытание выпало мне в зените моей славы. Но я приму его с честью. Буду сражаться до последней капли крови! Слышишь, Илагугсун? — Галдан воспрянул духом и решительным взглядом окинул кутухту.

— Как, как ты думаешь сражаться с ними?

— Разве это мой первый бой?

— Но их куда больше, чем нас.

— Ну и что же? Буду отступать с боями.

— А если не сможешь обороняться? Если они в тебя вцепятся железными когтями?

— Не вцепятся. Их уже измотал переход через пустыню. Пока они будут собираться с силами, я разобью их по частям. — Галдан поднялся.

— Их в десять раз больше… — пытался вразумить его кутухта.

— Что-нибудь придумаю. Буду водить их за нос, а потом ударю с тыла. Я долго готовился к этому походу и не успокоюсь, пока не перебью их всех. Пять так пять, понадобится — шесть лет потрачу, но своего добьюсь. — Словно уговаривая сам себя, Галдан решительно направился к шатру. Походка его была тяжелой. Сказать по правде, он мало надеялся на удачу.

…На следующее утро, тринадцатого мая, Западный Ганьсунский корпус под командованием генерала Фянь-Гу встретился с войском Галдана. Уже не было путей к отступлению, завязался бой. Превосходящие силы неприятеля победили. Хунтайши потерял около двух тысяч шериков, ойроты в панике бежали. С небольшим, преданным ему отрядом Галдан отступил на запад.

Захватив все его обозы, а также двадцать тысяч лошадей, Сюань Е со своими основными силами повернул назад.

Предсказание Илагугсуна-кутухты сбылось: Галдан был разгромлен и вместе со своими боевыми соратниками оказался на берегу реки Тамыр. Лишенные вооружения и продовольствия, пять тысяч его шериков изнывали в безлюдной степи под палящим солнцем.

Галдану только что перевалило за пятьдесят, он осунулся, пал духом, хотя его не покидала слабая надежда на помощь земляков из Кукунора и Ордоса. Но войска императора стиснули его железным кольцом, оборвалась и эта надежда. Галдан почувствовал себя орлом с обрубленными крыльями, небесная высь была уже не для него. Он понял, что стоит на краю гибели, после того как один из его друзей с тысячью воинов сбежал ночью к Цэван-Рабдану.

С той поры тревожные мысли, черные мысли, сокрушавшие хунтайши в часы бессонницы, неизменно обращали его к могиле. Этот страшный мир с жестокими волчьими законами окончательно сломил Галдана, высосав по капле всю кровь, всю энергию буйной души. Оказалось, что он не совершил ни одного доброго дела, ни одного хорошего поступка, никого не выручил, не поддержал в трудную минуту. Пора надежд осталась позади. Теперь ему была уготована смерть. И он должен, не ропща, не сопротивляясь, покинуть сей бренный мир, раствориться в небытии, оставив грядущим поколениям лишь свое жалкое имя, даже не зная, дойдет ли оно до них… Разве бы прозябал сейчас в одиночестве, встань он под знамя добра, — нет, всю сознательную жизнь он служил только злу. Он думал, что идет по прочному канату, а это был тонкий волосок, он еще кичился своей изворотливостью, коварством и хитростью, как будто это добродетели. И вот холодный сумрак окутал его — мертвенный сумрак безлюдной степи, ни света, ни отблеска нет в нем, только черная выжженная тропа, ведущая в бездну…