Софы Сматаев - Песнь моя — боль моя

С того дня Галдан стал другим. Каменное безразличие сменило прежнюю боль. Больше не звенела в его душе мелодия хура, он чувствовал, как тяжелеют руки и ноги, становится свинцовым тело и пригибает его к земле. Теперь хана занимали только мысли о смерти.

Однажды, накинув на плечи соболью шубу, он вышел из шатра. Прислонился к двери, постоял. Отросшая щетина скрывала мертвенную бледность лица.

Галдан долго стоял, уставившись в одну точку. В степи не было ни души. Под талым снегом пестрели прогалины, похожие на конские потники.

О, если бы кто мог видеть тусклые искры, блеснувшие в его затуманенных печалью глазах! Дрожь души, уходящей в безвременье. Увы, это не подвластно взору.

— Жизнь прошла, прошла бесцельно. Все мы смертны. Знал и я, что когда-нибудь умру, но не ожидал, что меня сломят невзгоды. За моими плечами страна, которая проклинает меня, народ, плачущий кровавыми слезами. Вот ведь как все обернулось! Не я ли мечтал, чтоб над головой моих подданных сияло чистое небо, чтоб, ни перед кем не склоняясь, они кочевали где хотят, чтоб никто не угрожал родной степи. Собратья мои, земля моих предков, видит бог, я желал вам счастья! Это была моя заветная мечта, которую я не смог осуществить. Пусть она будет моим завещанием вам! — сказал он в пустоту.

Потом Галдан вернулся в шатер, насыпал яд в серебряную пиалу. Растворил порошок в воде и тщательно взболтал. Присел на постель.

Прижав к сердцу башлык сына, залпом осушил пиалу. Даже капли, стекавшие с бороды, слизнул с краев.

Галдан забылся в дремоте. Ему слышалась мелодия хура, колыбельная матери. Она звучала все тише, потом волосяная струна оборвалась… Навсегда.

Могущественный Бошохтуу-хан покинул сей мир тринадцатого марта 1697 года в урочище Ача-Амтатай, пятидесяти двух лет от роду.

Жаунбай огрел своего Рыжего плетью. В слякоти, в весенней степи, едва освободившейся от снега, конь порой увязал по колено. Молодой жеребец, которого лишь сегодня взяли из косяка, беспокойно озираясь, прядал ушами.

На землю опустился вечер, солнце уже почти закатилось, тени удлинились. И молодой Жаунбай, остро чувствуя свое одиночество на безлюдной равнине, подобно резвому коню, постоянно оглядывался, ощущая рукой зажатую под коленом дубинку. Джигит дивился себе. «Что это происходит со мной?» — думал он, натягивая покрепче повод. Самый младший из девяти «львов», сыновей славного Жомарт-батыра, Жаунбай слыл сорвиголовой и не упускал случая посостязаться с кем-нибудь. А сейчас он почему-то сник и ехал, втянув голову в плечи. Его беспокоила настороженность коня, словно предупреждавшая о неведомой опасности. Что это за холм чернеет впереди? Жаунбай неотрывно смотрел на него; заходящее солнце било ему в глаза своим тревожным огнем, усиливая беспокойство джигита. В ауле говорили, что его смелое сердце, когда он родился, застучало, споря с топотом коня. Отчего же ему не по себе? И тут Жаунбай заметил поднимавшегося на холм всадника. Рыжий конь вздрогнул, да и сам Жаунбай ощутил внезапный испуг. Черная тень всадника, заслонявшая маленькое багровое солнце, выглядела зловеще. Казалось, он головой подпирал небесный свод. Жаунбай смотрел пристально, но не мог различить лица незнакомца, напоминавшего привидение. Он пришпорил своего Рыжего. Конь ринулся вперед, оставляя позади странного всадника, как показалось джигиту, преследовавшего его. И верно, что-то непонятное творилось сегодня с ним: Жаунбай не помнил, чтобы скрывался от кого-нибудь в степи, а сейчас ему всеми силами хотелось избежать этой встречи. Смутный страх, не покидавший его весь день, скрутил Жаунбая, и он не смог заставить себя повернуть коня. Напротив, он натянул повод и помчался что есть мочи. Расстояние между ним и всадником все увеличивалось. Внутреннее напряжение постепенно отпускало Жаунбая. И тут около его уха что-то просвистело. Это была стрела со стальным наконечником, украшенная орлиными перьями. По телу Жаунбая пробежали мурашки, на лбу выступил холодный пот. Джигит прижался к гриве своего коня. Видно, дух предков защитил его, отвел вражескую стрелу. Ведь он был на волоске от смерти! Придя в себя, Жаунбай оглянулся и увидел, что всадник свернул. Джигит ехал быстрой рысью, неоседланный гнедой под ним направлялся к горе Актумсык. Мир уже не казался джигиту опрокинутым черным котлом, но пылавший над ним закат — ему почудилось — источал запах крови.

Его рыжий конь стоял как вкопанный. Жаунбай пришпорил жеребца. Комок подступил к горлу, он был недоволен собой. Постепенно освобождаясь от гнета страха, Жаунбай распрямил плечи. «Что мы с ним не поделили? — недоуменно думал он. — Неужто простые смертные, такие, как он да я, встретившись в бескрайней степи, должны нападать друг на друга? Зачем? Зачем ни с того ни с сего ему пускать в меня стрелу, желать моей гибели? Может, я когда-то провинился перед ним? Ведь я задира, сам ищу приключений, лезу куда не надо. Видно, он тоже не робкого десятка. Скорее всего он хотел припугнуть меня. Что ему стоило хорошенько прицелиться, и тогда бы я отдал богу душу. Но меток, шельма! Стрелять с такого расстояния! А что, если вернуться и поднять стрелу? Мы живем в смутное время, может, и разыщу когда-нибудь ее владельца».

Жаунбаю было не по себе, на душе у него скребли кошки. Вдруг Рыжий повернул голову направо и захрапел. Жаунбай выхватил из-под колена дубинку. Сумерки сгустились, очертания холмов слились с вечерним небом.

Жаунбай притаился. Его покрасневшие глаза буравили темноту, скуластое лицо побледнело. Он услышал людские голоса, а затем конский топот. Это была чеканная дробь стремительных копыт скакуна. Он едва удерживал своего Рыжего; его жеребец, закусив удила, прядал острыми ушами.

Жаунбай подвернул края мерлушковой шапки, запахнул чекмень из верблюжьей шерсти, потуже затянул кожаный пояс. Держа наизготове ременную камчу и боевую дубинку, он ждал, сам не зная чего.

С холма кто-то спускался. «Коке!» — услышал он сквозь топот копыт. Это был сын Суртая, Жоламан, усыновленный его старшим братом Садырбаем. Лихо подскакав на Сулуккаре, он остановился перед дядей.

— Агатай, с вас суюнчи!

Словно не расслышав слова Жоламана, Жаунбай любовался его молодой статью. Вчерашний мальчик на глазах превращался в юношу.

— Агатай… — раздался голос Жоламана.

Дубинка выскользнула из рук Жаунбая и упала на землю, задев ногу коня.

— Агатай, на вас лица нет, что случилось? — Жоламан нагнулся, поднял дубинку и протянул ее Жаунбаю.

— Сегодня в наш аул кто-нибудь приезжал?

— Нет, коке. Давеча я встретил поблизости путника на неоседланном коне, — беспечно сказал Жоламан, но Жаунбай схватил его за руку.