Софы Сматаев - Песнь моя — боль моя

Неукротимая сила рвалась из него наружу и воля к победе. Во мгновение ока Куат оказался на земле.

Только тогда Тынышбай опомнился и, озираясь по сторонам, понял, что посрамил лучшего друга. Поверг его в пыль, предал насмешкам толпы. Его не радовали восторженные возгласы и рукоплескания. Хмурый, потерянный, он вышел из круга. И тут чьи-то руки накинули ему на плечи прохладную ткань.

— Батыр, из одной шкурки не сошьешь шубу, — услышал он за своей спиной, — но и это — знак уважения, так говорили в старину. Примите же мою признательность, — нежным голоском проворковала юная девушка, поправляя на его плечах халат из белого сукна, расшитый золотом.

Тынышбай пробормотал слова благодарности и с удивлением взглянул на девушку. Это была младшая сестренка его друга, еще вчера игравшая в куклы.

— Неужто это ты, Кунаим?

— Я. Не печальтесь, вы победили в честной борьбе. — Проворная, как молодая серна, Кунаим исчезла в толпе.

Тынышбай ушел в степь.

Вечером, когда началась трапеза, Тынышбай взял свою черную домбру и долго не выпускал ее из рук. Видно, его сердце загорелось прекрасным неизведанным чувством, раз он играл допоздна.

Люди благодарно слушали его, кричали: «Сыграй еще!», наполняя своими возгласами мрак теплой летней ночи. Старый Жомарт уже по-иному смотрел на сына, и Тынышбай понял, что он просто ободрял его суровым взглядом, что отец всегда верил в него.

Взволнованное сердце кюйчи способно родить новую чарующую мелодию. Озаренный внезапным вдохновением, Тынышбай стал сбиваться с такта, его пальцы бегали вразнобой, как ретивый аргамак по степи.

В юрте воцарилось молчание. Слушая, как музыкант перебирает разные наигрыши, люди чего-то ждали.

И вдруг раздался новый, звенящий кюй, ликующим жаворонком взвился в зенит. Казалось, не домбра, а юная красавица серебряным, как колокольчик, голосом поет заветную песню любви, открывает тайну взволнованной души.

Тынышбай побледнел. Его большие черные глаза смотрели поверх голов, словно ища кого-то.

Мелодия все нарастала: теперь в ней слышался топот копыт, рокот ветра, свист стрел. Но через все многоголосье прорывался тот же неповторимый заветный звук, словно нежная сестренка провожала батыра в трудный поход.

Внимая зажигательной мелодии кюя, слушатели загорелись — в нем пела свободолюбивая казахская душа, гордая, непокорная, унаследовавшая от предков неистребимую жажду простора.

Это был звездный час Тынышбая. Новый кюй он назвал «Карандыс», что означает «Сестренка». А сейчас его маленькая Кунаим, разрумянившись, опаляет баранью голову на семейном празднике и слушает посвященную ей песню. И хоть не впервые исполняет ее Тынышбай, мелодия не стерлась, не потеряла своего неповторимого звучания.

…На другой день после состязаний Кунаим подошла к Тынышбаю.

— Я не знала, что вы кюйчи. Ваша песня будет мне напоминать вас, — сказала она, провожая его.

— Я посвятил этот кюй тебе, — признался Тынышбай.

— Если так, как же я могу расстаться с его творцом? — засмеялась девушка, и Тынышбай не устоял перед ее юными чарами.

— Ах ты, моя милая! Верно, ты права. И я не оставлю тебя — ты мое вдохновение. Дай-ка руку! — Тынышбай посадил девушку на коня и хлестнул его плетью.

В степи Тынышбай заметил погоню. Сердце бешено забилось в его груди. Это был Куат, он вел на поводу кобылицу-трехлетку.

— Эй, Тынышбай! Остановись! Кунаим не сирота, и твой друг — не такой уж слепец. Зря ты посадил ее на своего коня. — Он отдал трехлетку Кунаим. — Достань домбру и сыграй нам «Карандыс». Я буду сопровождать сестру, а ты играй кюй, посвященный ей.

Так и ехали трое всадников, радуя окрестные аулы своей улыбкой и веселой песней. Красуясь как чинара меж двумя стройными тополями, Кунаим снискала любовь людей своим нежным голосом…

Когда Тынышбай наконец кончил играть, в юрту вошел Жаунбай. Со всех сторон зашумели приветственные голоса:

— Наш младшенький и сам уже отец! Как бежит время!

— Сын уродился в тебя!

— Вот подарки в честь смотрин!

Поговорив со снохами, Жаунбай подошел к братьям. Пошли мужские разговоры о табуне, о новостях. Тем временем подали чай, а вслед за ним — свежее мясо.

Разговаривая с родственниками, Жаунбай всеми помыслами рвался к новорожденному сыну, которому дед дал старинное имя Тасбулат.

Жаунбай смотрел на своих степенных братьев, в их чертах уже проступала суровость отца. Они говорили о разных делах и нуждах, вызывая его скрытое раздражение. В другое время он бы охотно их слушал, но только не сегодня, когда его переполняли мысли о маленьком сыне. Ему не терпелось его увидеть. День, начавшийся неудачно, завершился таким радостным событием. А что можно сравнить с радостью лицезреть своего первенца, сотворенного из собственной плоти и крови…

К полуночи родственники разошлись. В юрте остались Тынышбай, Кунаим, Аршагуль и он.

Жаунбай не мог дольше сдерживать себя. Задевая утварь, он добрался до запеленатого младенца, лежавшего рядом с Аршагуль. Мальчик засучил крохотными ножками и слабенько закричал. Жаунбай уткнулся в красное морщинистое личико и вдохнул родной запах. Давняя мечта осуществилась — его первенец, его сын лежал перед ним. Жаунбай блаженно закрыл глаза, и вдруг в его душе зазвучал рокот бури. Ее черные призрачные крылья одну за другой задули свечи. Над его головой со змеиным шипением пролетали отравленные стрелы. С неба падали звезды, погребальный плач разрывал ему грудь. Все окуталось мраком. Небо напоминало разрытую яму. Одна-единственная звездочка замигала и начала таять… Кто-то взял его за плечи. Это была Кунаим.

— Что с тобой? Почему ты плачешь? — Красивое лицо его снохи побледнело.

Жаунбай посмотрел в ночное небо. Бархатная звездная ночь источала уже аромат весны. Круглая луна перевалила через холмы. В ауле погасли огни. Все навевало покой. Джигит вздохнул полной грудью и пошел проведать своего Рыжего.

— О, ты совсем забыл о новорожденном! Мы даже не отпраздновали, как велит обычай, а ведь это первенец твоего младшего сына, — упрекала Жомарта его байбише.

Жомарт сидел в глубине юрты и плел камчу для Жоламана. Он не пожалел времени для своего любимца и вот уже три дня был занят этой работой. Жомарт хмуро взглянул на жену, но затем его взгляд смягчился.

— Я же сказал, что в честь сороковин устрою большой той. Уйми своих снох, а в люльку пусть положит Тасбулата жена Падеса — Курана. Она дочь великого народа, наши пути с русскими рано или поздно сойдутся, ей мы и окажем эту честь…

Байбише удивилась — старик словно прочитал ее мысли, и она считала — лучше Кураны для этого случая никого не найти.

Она препоручила снохам заботы об угощении, а сама отправилась к Куране.