Софы Сматаев - Песнь моя — боль моя

Он продолжал прежнюю политику соглашательства с русским царем и с цинским правительством. Хунтайши не рисковал воевать с ними, не хотел играть с огнем, пока окончательно не окрепнет, не утвердит свою власть. Преждевременная война была бы для Цэван-Рабдана подобна пляске на провисающем канате.

В начале восемнадцатого века первая волна переселенцев из России и казахов достигла верховьев Иртыша, Енисея и Тобола. Первая русская слобода на Иртыше — Чернолуцкая — стояла на шестьдесят верст ниже реки Омь, а более поздние поселения, углубляясь в казахские земли, вклинивались во владения ойротов. Но до 1710 года Цэван-Рабдан не препятствовал росту этих слободок, он заступался за переселенцев, не позволял их грабить своим улусам и подвластным ему татарам и киргизам. Такая его политика дала себя знать при вероломном нападении Куирчика — сына Ереняка — на русские селения.

Друг мой читатель! Как рисунок ковра состоит из множества нитей, каждая из которых важна и неповторима, так и жизнь — это узор человеческих судеб. То исчезая, то вновь возникая, катятся волны, реки, и нет среди них безымянных, нет забытых…

Согнувшись, Корабай вошел в трехкрылую юрту. Вот уже месяц, как болеет Балаим. Давно не слышен запах вяленого мяса, давно не кипит вода в казане. Высохший, как жила, сгорбив свое большое тело, Корабай опустился на колени перед женой:

— Как чувствуешь себя, Балаим?

— Слава аллаху… Должно быть, скоро встану. — Балаим отвернулась к стене и застонала. Все эти дни, как она слегла, ей хотелось отведать свежей сурпы. Но Корабай был не в силах выполнить ее просьбу, у него не осталось скота. И сейчас ему показалось, что Балаим молча укоряет его.

Потягиваясь, он с трудом встал, вышел из юрты и сел на коня.

До темноты оставалось всего несколько часов, последние лучи солнца тускло озаряли степь. Корабай как раз и ждал сумерек. В отчаянье он решился на нечистое дело и сейчас скакал во весь опор, постегивая свою старую клячу.

Так он перевалил за холм и повернул к аулу Ереняка. После того как он был повержен на поединке Жомарт-батыром и вернулся на родину, бай не признавал его. И Корабай, взятый за горло нищетой, стал сторониться Ереняка. Аул бая с белоснежными шестикрылыми юртами расположился за шестью холмами. Если ехать быстрой рысью, то с первою звездою он доберется, а там стреножит клячу в каком-нибудь логу и украдет барашка.

Корабай не ощущал страха. Раньше он считал грехом даже завидовать чужому достатку, а теперь мечтал об одном-единственном барашке. Если его вылазка окончится удачно, завтра бедняжка Балаим откушает свежей сурпы, к ней вернутся силы, она оживет. А если она поправится, все у них пойдет снова хорошо — жизнь наладится, будет не хуже, чем у других.

Добравшись до места, он попридержал коня. Холод сентябрьской ночи пронизывал его.

Корабай спешился и повел свою клячу на поводу. Дойдя до лощины, лег ничком, прислушался. И вдруг… У него потемнело в глазах — сильный удар по голове лишил его сознания. Дубина здоровенного ойрота пришлась ему по затылку.

Когда Корабай очнулся, солнце уже было в зените. Тело было чужим и тяжелым, словно его стиснули железными обручами. Осмотревшись, Корабай увидел, что лежит на каменистом плато. Карликовые кустарники — эти пасынки природы — пугливо выглядывали из расщелин. Грозные, неприступные скалы высились над ним. В мертвой тишине они казались сказочными дивами, готовыми наброситься на него, если он посмеет шевельнуться. Прямо над головой, глухо шелестя крыльями, пролетела неведомая птица. «Куда она летит? — подумал Корабай. — Эх, подняться бы хоть разок над землей, и то бы сказал, что прожил не зря…»

Корабай попробовал ползти. Избитое, израненное тело невыносимо болело. «Что же мне делать? Куда идти, — в отчаянье думал он, — ведь я превратился в живого мертвеца… Больной, беспомощный, никому не нужный, где я преклоню голову? — Корабай безнадежно посмотрел по сторонам. Кругом не было ни души, безжалостно палило солнце. — Надо доползти вон до того кустарника. О всевышний, чем я прогневил тебя? Даже не украл, а только хотел… Хотел накормить больную жену. Разве это преступление? За что ты меня караешь? — Он застонал и попытался ползти. — Родная моя степь! Почему ты выгнала меня, как чужака? Ведь все мои дни я провел с тобой…»

Очень скоро Корабай снова потерял сознание. Он впал в забытье, ничто более не терзало его. Неподвижный, он был распростерт на земле.

Так он пролежал долго. Палящее солнце незаметно катилось к закату. Что может быть интересного для такого великого светила в мертвой, безлюдной пустыне… На землю опустились сумерки, подул прохладный ветерок, на небе высыпали бледные звезды.

С появлением первой звезды возле Корабая остановился одинокий всадник. Чувствуя дух человеческий, его конь запрядал ушами, и путник склонился над неподвижным телом.

— Бедняга, кажется, жив, — пробормотал старик себе под нос, отвязал бурдюк и сквозь сжатые зубы влил кумыс в рот джигита. — Если не кончились отпущенные тебе хлеб-соль, бог даст, скоро встанешь. Еще потопчешь землю, последний в своем народе… Как знать, может, отыщешь в далеком Алатау разбредшихся сородичей. А я, давно снедаемый горем, останусь в степи безлюдной сторожить могилы предков.

Корабай не знал, сколько он пробыл в пещере старика. Из целебных корней он изготовлял мази и настойки, лечил его раны. Корабай стал поправляться. Старик заколол единственного коня и кормил его свежим мясом. Джигит все еще был слаб. Дни они проводили в молчании.

Старик постоянно что-то бормотал. Непонятно — была ли это песнь или жалоба судьбе. Монотонно она сочилась, как вода с каменного свода. Корабай не разбирал его скорбных причитаний, но слушал старика с вниманием.

Старик целыми днями бродил по предгорьям, а в пещеру возвращался с темнотой, Губы его потрескались, глаза гноились. Он постоянно сетовал на судьбу, проклинал свою долю, но продолжал заботиться о Корабае: кормил его, поил настоем лечебных трав. Разговаривали они мало. Корабай затаил свое горе, с каждым днем душа у него болела все больше, он рад был молчанию старика, боялся расслабиться, дать волю слезам. А сам старик с его единственным здоровым глазом был похож на открытую рану, на комок горечи — столько он вынес, претерпел на своем веку. Видно, столкнулся он с лютой жестокостью, поэтому и бежал из родных мест, сделался скитальцем. Когда, в какой день и час родилась его скорбная песнь, причитание, похожее на стон? Ему не нужны были слушатели, он пел для себя, сам себе жаловался, сам себя утешал. Раньше он жил среди своих, но нагрянувшие по велению Цэван-Рабдана ойротские зайсаны всех захватили в плен, оставили только пепелище. Они насильно увели его земляков. Так три тысячи киргизских семей побрели на далекий Тяньшань. Это случилось осенью 1703 года.