Софы Сматаев - Песнь моя — боль моя

Старик не мог без слез видеть опустевшие жилища, вытоптанные пастбища. Губы его мелко дрожали, лицо избороздили морщины.

Корабай не знал об этом бедствии, не знал, что сам стал жертвой вероломных ойротов, его тревожили смутные догадки, но ими он не смел поделиться со стариком. Корабай целый день был наедине со своими горестными мыслями. Особенно тяжело было ему по вечерам видеть сгорбившегося над костром старца, когда он, проводив солнце, возвращался в пещеру. В его слезящихся глазах плясали отблески огня, напоминая волны неведомого моря. То было пламя затаенной надежды, тихой, похожей на стон; как седое изваяние он долгими часами неподвижно сидел у огня.

Однажды старик не пришел ночевать, а Корабай не мог уснуть. Темная пещера показалась ему сырой могилой, паутина на каменных стенах, неведомые шорохи — все стало для Корабая гнетущим кошмаром. Что это? Шум дождя или шаги, спешащие сюда? И вдруг Корабай услышал жалобный голос Балаим: «Сурпы! Хочу свежей сурпы!»

Всю ночь Корабай провел в бреду.

К вечеру вернулся старик. Молча он положил перед Корабаем женскую косу. Корабай схватил эту черную косу, сплетенную из трех прядей; он узнал серебряную подвеску, которую своими руками сделал для Балаим.

Старик ворошил хворост. Высоко взметнулось пламя, окрасив пещеру кровавым отсветом. Как всегда, старик затянул свою заунывную песню. Вырвавшаяся словно со дна черного котла, она умолкла, придавленная тяжелой темнотой.

О жестокая смерть… Беспощадная владычица мира… Разве найдется на свете хоть один, кто прожил тысячу лет! Или пятьсот? Стальной капкан смерти подстерегает каждого. Она может скрутить в бараний рог и твоего друга, и заклятого недруга. Разве, борясь за трон, Галдан-хан пощадил своих братьев? Нет, хунтайши истребил всех до одного. А он, Цэван-Рабдан, не пожалел Галдана-Бошохтуу. Значит, и ему смерть оказала услугу.

Возлежа на тигровой шкуре, постеленной поверх хорасанского ковра, Цэван-Рабдан дремал, изредка поглядывая на Ахай-ханыке, массирующую ему ноги. Его усы и бороду запорошил иней времени, но и красота ханши поблекла. И по ее прекрасному лицу прокатились колеса лет — испещрили его мелкими морщинами. Куда делась юная прелесть, игривый смех молодой чертовки, сводивший его с ума, разжигавший пожар страсти? Увяла и память о том далеком времени, когда он проводил ночи без сна в ее объятиях и встречал пунцовую зарю в сладком изнеможении. И, словно им не хватало радостей на супружеском ложе, они мчались по степи на резвых скакунах, опережая свиту. Хан хватал за тонкую талию раскрасневшуюся от быстрой езды ханыкей и жарко целовал ее в белую шею, потом они уединялись в зеленой шелковистой траве…

С тоской смотрел Цэван-Рабдан на поблекшую Ахай, словно не веря, что эта располневшая женщина когда-то была стройной и легкой как лань.

В последнее время он много думает о смерти, непроглядными ночами ощущает ее присутствие.

Дурбень-тумень-ойроты разрознены. Тургауты — на Идиле, хошоуты — в Кукуноре. Одних прибрали русские, других — китайцы. Халха склонилась перед хуанди — цинским императором. Попрана память святого Чингиса, на сорок частей раздроблена его страна. Священная Лхаса не помогает ему, она исполняет волю Цинской империи. А что, если, призвав на помощь дух Дзон-Каба, освободить Тибет? Но для этого нужен повод. А если он найдется, можно, опираясь на Лхасу, подавить хошоутского Гуши-хана.

Цэван-Рабдан подобрал под себя ноги; он раздумывал, перебирая бороду кончиками пальцев.

Размышляя в который раз, как подчинить хошоутов, Цэван-Рабдан вспомнил, что дибой {54} 54 Диба — административная власть в Тибете. Тибета является не кто иной, как Ладзан-хан. «Ну да, Гуши-хан — мой сват, я отдал его щенку мою дочь…» Это случилось десять лет назад, с тех пор он не виделся с дочерью. Выросшая в любви и холе, красивая девушка обливалась слезами — она не хотела уезжать в чужую, неведомую страну.

Хан глубоко вздохнул и увидел Ахай, смиренно сидевшую у его ног. Он скорее бы дал голову на отсечение, нежели выказал свое беспокойство перед женой. Хунтайши нахмурился.

— Ты еще здесь? Вели позвать Габана-убаши.

Ахай-хатун на цыпочках вышла из залы.

Смерть… Недаром он ждал ее помощи. Внезапная смерть иногда дорого стоит. Слава богу, он не обижен потомством. Ради своего могущества он пожертвует дочерью. Расплатится за ее слезы морем крови…

Маленький, тщедушный Габан-убаши вошел бесшумно и, низко склонившись, обнял ноги хана.

— Вы звали меня, мой повелитель?

— Садись и слушай.

Его тайный палач и осведомитель присел на колено, как пес на задние лапы.

— Заболела моя дочь в Лхасе.

— Она же была здорова.

— А я тебе говорю, что она больна и скоро отправится в святую обитель Дзон-Каба.

— Странно. Я, когда ее видел, ничего не заметил.

Хану не понравилось, что его лизоблюд, все схватывавший на лету, прикидывается бестолочью. Брезгливо посмотрел хан на его тонкую, покрытую гусиной кожей шею. Он знал цену этому ублюдку, знал также, что Габан-убаши справится с тем, что не по силам и десяти нукерам. Он заговорил без обиняков:

— Ты поедешь в Тибет. Дочь должна заболеть.

— Понял.

— В ее смерти будет виновен Ладзан-хан.

— Понятно.

— Чтоб комар носу не подточил…

— Ясно.

В скором времени из Тибета пришла скорбная весть о кончине дочери Цэван-Рабдана. «Погубили мою ненаглядную! Я отвечу им злом на зло», — сказал хунтайши и осенью 1716 года направил в Тибет войско под командованием своего сына Церен-Дондаба.

В следующем году ойроты захватили Лхасу, и Тибет был присоединен к Джунгарии.

Окрыленный победой, Цэван-Рабдан по-иному заговорил с цинским правительством. Направив посла к императору, он потребовал от Сюань Е вернуть земли, захваченные в царствование Галдана-Бошохтуу. Орлиным взором окинул Цэван-Рабдан окрестные веси и решил, что пора расширять границы Джунгарии. Прежде всего его интересовала Халха. Разбив Галдана, Сюань Е запретил ойротам даже ступать на землю предков. Теснимый русским царем, Цэван-Рабдан заявил свои права на владения хуанди.

Цинская империя не могла отдать Цэван-Рабдану Тибет, не могла допустить его влияния на лам. Наступило время решительных действий. В 1719 году Сюань Е выступил в поход. Ойроты были разбиты наголову и через год покинули Тибет.

Сегодняшний Большой совет во дворце хунтайши в городе Урге продолжался долго. Зайсаны вершили свой суд, спорили до хрипоты.

Цэван-Рабдан молча слушал, не вмешиваясь в спор. В своде «Цааджин бичиг» записано, что никто не может повлиять на суд зайсанов. Поэтому Цэван-Рабдан временами лишь неодобрительно поглядывал на каждого из десяти судей, и пристальный взор его словно вопрошал: неужели вам мало дня, чтобы прийти к согласию?