Софы Сматаев - Песнь моя — боль моя

Притихшая толпа стала расходиться. Молчали даже заядлые говоруны, все шли, понуро опустив головы. А что тут скажешь? Страшная весть придавила людей как каменная плита. Не каждый отзовется на боевой клич, удел большинства — вот так уныло брести, проклиная горестную судьбу. Будущее покрыто мраком, а за мраком таится пропасть. Не все можно решить кулаком, враг же с каждой минутой продвигается все дальше, грабит и жжет родную землю. Согнав казахов с их исконных земель, с Идиля и Яика нападают тургауты, на юге свирепствуют ойроты, захватившие Семиречье, вверх по Иртышу растут крепости русского царя. Больше всего угнетало Жомарта то, что его соплеменники скорее готовы драться между собой, разорять своих же земляков, чем дать отпор подлинному врагу.

Его односельчане встали полукругом возле вороного аргамака. Жеребец заржал, глядя на Жомарта, и стал рыть землю передними копытами. Прядая острыми ушами, он беспокойно озирался, видимо считая, что хозяин собирается в поход, — недаром он так долго держал его на привязи без корма. Этот преданный конь, за десять лет не раз спасавший батыру жизнь, последние полгода пасся на воле, в табуне, не зная узды и курука. Теперь, с возрастом, Жомарт окончательно стал домоседом, что вызывало пересуды. Наверное, вспомнив верную службу коня, батыр некоторое время постоял молча, потом погладил жеребца по шелковистой гриве и резко повернулся. Подал знак Тасыбеку, откинул полог и, сгибаясь в три погибели, вошел в юрту.

Когда Жоламан проснулся в белой юрте деда, еще не рассвело. Он быстро оделся и вышел. На небе сияла утренняя звезда, и Жоламан загляделся на нее. Потом привел Сулуккару, пасшегося в лощине с густой, сочной травой. Вдали чернели вершины Большого и Малого Торе. Жоламан взглянул на хребты-близнецы, гордо высившиеся над мирской суетой. Постепенно утренний сумрак рассеялся, заря прочертила на небе розовую полосу. Она высветлила могучее тело молодого джигита, красивую стать Сулуккары. Благодаря щедрой заботе дядей и деда-батыра его снаряжение было отменным: слепило глаза кованое седло, сафьяновый потник украшали гвозди из чистого серебра.

Сгибая огромное, как у Жомарта, тело, Жоламан вошел в юрту.

Жомарт в этот ранний час не спал. Откинув стеганое шелковое одеяло, он приподнялся на постели. Надев чапан, он теперь сидел неподвижно, уставившись зоркими глазами на внука. Казалось, он постарел за одну ночь: морщинистое лицо утратило прежнюю суровость, батыр выглядел удрученным.

Жоламан с тоской смотрел на деда, потом отвел глаза и снял со стены сплетенную им камчу.

— Опять уезжаешь? — печально спросил Жомарт.

— На вершине Актумсыка я нашел лисью нору. Меня там застала ночь, и пришлось уйти, но я завалил вход камнем.

Старик молчал. Сквозь открытый полог он смотрел, как пробуждается аул, потом тяжело вздохнул. Жомарта давила эта тишина, и вот безмерная тоска батыра, как кровь у раненого, хлынула через горло.

— Присядь-ка.

Жоламан опустился на пол, нехорошо ему стало на душе от этой единственной фразы, сказанной дедом. Стало невыносимо тяжело, словно ему в уши вливали расплавленный свинец.

Жомарт неуклюже подвинулся к юноше и припал лицом к его щеке. Жоламан был смущен внезапной нежностью своего сурового деда, он привык к его сдержанности. Джигит увидел, что в его глубоко посаженных глазах светятся слезы. Заметив волнение юноши, батыр свернулся калачиком на постели и больше ничего не сказал.

Жоламан еле поднялся; чувствуя себя разбитым, он вышел из юрты. За одну ночь его дед из грозного льва превратился в слабого, обмякшего старика… Уже вовсю палило солнце, но в глазах у юноши было темно. С трудом забравшись на Сулуккару, он поехал тихой рысью. В лицо ему дул встречный ветер, осушая его мокрые щеки.

После ухода Жоламана батыр долго лежал, стеная как раненый зверь. Ему не хватало воздуха в огромной восьмикрылой юрте. Старик метался, скрипел зубами; он словно забыл, как, накинув чекмень из верблюжьей шерсти, каждое утро подымался на свой любимый холм. Девять сыновей приходили один за другим, но, видя его состояние, не переступали порога юрты, уходили поникшие, потрясенные. И, как назло, куда-то подевался табиб, всегда вселявший в старика бодрость. Никто не обратил внимания на отсутствие знахаря — кто знает, где он бродит в поисках лекарственных трав и кореньев…

Жомарт все еще лежал ничком, в голове его роились беспокойные мысли. Перевернувшись на спину, он взглянул на шанрак юрты и заметил, что одна из планок купола сломана. Старец увидел в том недобрую примету. Жомарт дорожил этим величественным шанраком, изукрашенным серебряными кольцами, — он достался ему от прадеда, — и если купол стал разваливаться, значит, пришел конец его славе, счастью батыра. Жомарт смежил тяжелые веки. В коротком сне явился ему черный жеребец, принесенный вчера в жертву; он громогласно заржал и на полном скаку с силой лягнул решетчатую стену юрты, потом сразу исчез, словно провалился сквозь землю, Жомарт проснулся в холодном поту. «О всевышний! О наш бренный мир!» — простонал он. Ему стало жаль своего любимца вороного. Доброе животное слушалось его без плети, безошибочно различал конь потаенные степные тропы и вот погиб по его велению…

Острая боль разрывала ему грудь, сердце бешено стучало, словно предупреждая об опасности. Неожиданно в юрте стало светло, солнечные зайчики заплясали на стенах — это байбише Жомарта открыла тунлук. Она о чем-то спросила батыра, но тот отмахнулся от нее. Седая старуха недоуменно замолчала и попятилась к двери.

Жомарт сидел опустив голову, перед его мысленным взором проплывали прожитые годы. Когда-то и он, ликующий отрок, впервые схватил коня за гриву… О, что это были за годы! Искры сыпались из-под копыт его скакуна. Годы кипучей отваги, смелых надежд… Как ясно он их видит… Но почему туман застилает глаза? Жизнь он провел в седле, не задумываясь, коротка она или длинна. Он постоянно рисковал, всегда хотел новой славы, немало износил кольчуг, а сколько вражьих копий вбил в землю! На своем бранном пути он предостаточно изведал мук, но не испытал унижения… Задумываясь о прошлом, Жомарт с болью ощутил, что не все подвиги его красят, что не только достойные дела на счету, и лишь одно, пожалуй, служит ему оправданием — боевой клич, который они бросили с Тауке лучшим сынам родины. Шесть дней тогда в степи шли ожесточенные бои, шесть дней у них во рту и росинки не было, кроме бараньего курта. Шесть ночей взывали они к духам усопших предков. Сколько раз он падал из седла, столько и подымался, глотал пыль, харкал кровью… Задали они жару ойротам, у тех только пятки сверкали. Радость мести тогда заполонила его. Но эти победоносные дни растаяли в дымке времени, в мраморной усыпальнице покоится некогда отважный Тауке…