Софы Сматаев - Песнь моя — боль моя

Правда, разбираемое дело было сложным: решалась судьба не какого-то простолюдина, а именитого человека — Серенжиба-тайши, хозяина большого улуса в тридцать тысяч семей и десятитысячного табуна. Он был виновен в отделении городов Хами и Турфана, бывших в подчинении у Джунгарии. В этих городах сидели ставленники Серенжиба-тайши. Они должны были зорко следить за волнениями и своевременно докладывать властям. Но то ли тайша недосмотрел, то ли его чиновники, стремясь к самостоятельности, не позарились на подачки, — словом, из-за их недонесения от Джунгарии отпало два округа. Пока ойротские войска возвращались из тибетского похода, Хами и Турфан стали отрезанными ломтями.

В «Своде законов» записано:

«Увидевший приближение врагов и утаивший это, должен быть казнен».

Мнения судей разделились: одни требовали вынести смертный приговор, другие не признавали тайшу виновным.

Цэван-Рабдан не желал казни Серенжиба. Этот тайша — крепкий орешек. Хунтайши не хотел восстановить против себя его сторонников, не хотел посеять смуту в своем разъединенном народе. Но и не наказать Серенжиба он не мог, нельзя потакать мятежникам — вот уже сто лет священный закон ойротов ни разу не нарушался. И хунтайши должен беспрекословно ему следовать. Значит, надо найти какую-то зацепку.

Поразмыслив, Цэван-Рабдан обратился к одному из зайсанов — Черендондуку:

— Хватит переливать из пустого в порожнее, надо принять решение. Вспомните закон, где сказано: «С того, кто посмеет разделить пограничный улус, взимать штраф — сто кольчуг, сто верблюдов, тысячу лошадей». По-моему, дело Серенжиба подходит сюда. — Намекнув суду, какое решение угодно ему, Цэван-Рабдан вышел из зала заседаний.

Стояла поздняя осень. По голой земле, подгоняемые ветром, стремглав летели перекати-поле. Глядя им вслед, Цэван-Рабдан невесело подумал, что и он так может покатиться по воле судьбы, если оступится, сделает неосмотрительный шаг.

Хунтайши направился к своей юной жене, взятой недавно. Там его ждал почетный гость — Цаган-Манжу, посланник Аюки, прибывший из калмыцких степей.

Быстро покончив с трапезой, двое мужчин заговорили откровенно.

— Цаган-Манжу, ты же знаешь мое доброе отношение к хану Аюке. Он вырос при дворе моего деда, и для меня все равно что родственник. Я хочу доверить тебе одну тайну — как своему человеку: впусти в уши и передай хану.

Цаган-Манжу — весь внимание — подсел поближе к хунтайши.

— Недавно умер Канси Сюань Е.

Тот промолчал.

— Он умер, и у меня развязались руки. С востока мне больше никто не грозит. Я отзову свои войска, ни одного шерика там не оставлю. А как наступит весна, отправлюсь в поход на Сырдарью через Семиречье. Казахам не поздоровится. Настала пора восполнить земли, захваченные русскими и хуанди. Лучшего момента не найдешь.

— Ваша правда, одобряю. После смерти Тауке-хана казахи разъединились, остались без хозяина. Абулхаир с Каюпом грызлись как бешеные псы, и в конце концов Каюп был убит. Булат-хан — вам не противник — дурная голова. Момент действительно подходящий.

— Ты все верно понял, смотришь в корень. Передай мою просьбу хану. Я выступлю ранней весной, как только начнется половодье. Пусть и Аюка ринется с запада на Эмбу, Илек и Иргиз. Возьмем казахов в клещи с двух сторон. Передай также хану, я хочу снова породниться с ним — женить моих сыновей на его внучках. Сыграем пышную свадьбу на берегу Яика под нашими славными знаменами — отпразднуем победу.

— Все передам, не сомневайтесь.

Весной следующего, 1723 года хунтайши направил в казахскую степь несметные полчища — семь туменов ойротских шериков. Он застал казахских батыров врасплох. Враги, налетевшие как черная туча, заняли долины рек Талас и Чу. Ойроты перебили прославленных батыров, способных поднять народ на борьбу. Оглашая мирные степи пальбой из пушек, захватчики врывались в казахские города, покорили Сайрам, Ташкент, Туркестан. Погрязший в дворцовых распрях, Булат-хан не смог собрать войско, дать отпор неприятелю, защитить страну. Казахи превратились в беженцев. Так родилась песня-плач «Елим-ай!», взывавшая к отмщению. Эта песнь разнеслась по просторным степям, запечатлев безбрежное страдание народа, время Великих Бедствий, когда матери теряли дочерей, отцы — сыновей, а весь народ — свободу и независимость. Поруганная, растерзанная страна создала великую Песнь скорби и ненависти, полную мужества и героизма.

Песнь моя — боль моя!

Горные хребты Большого и Малого Торе устремлены навстречу друг другу. Как два батыра на поединке, они стоят почти на расстоянии протянутой руки. День и ночь гудят над ними буйные ветры, летят косматые тучи. У подножья скал извивается змеей тропинка, огибает их и петляет по восточному склону Большого Торе, где журчит студеный родник. Тропка исчезает вдали, в зарослях камыша. Редко можно встретить здесь путника; только куланы, томимые жаждой, в июльский зной забредают в эти дикие скалы, чтобы освежиться родниковой водой. Они пьют медленно, смакуя каждый глоток, и прядают ушами, почуяв человеческий запах, заслышав неведомый шорох или одинокую протяжную песню. Вспугнутые куланы, оглашая склоны дробью копыт, исчезают за скалами. Кажется, степь настороженно прислушивается к каждому звуку. Она внимала младенческому лепету родника, рассыпающему радужные брызги, содрогается от грома дальней грозы, когда зарницы длинными сполохами перечеркивают тревожное взбухшее небо. В такие минуты степь похожа на запыленного дервиша, одержимо стучащего священным посохом и шепчущего молитву. В степи тоже пробуждается таинственная сила; она полнится странными шорохами и гулами, словно каждая травинка и камень обретают голос; и все это поет, гудит, стонет под накатами яростного, пронизывающего ветра. Только родник по-прежнему журчит мерно и спокойно, выбираясь из каменных теснин, становясь речкой в степном раздолье. Горы Большого Торе питают ее. Своенравный поток, падая с кручи, увлекает за собой валуны. Как раз в том месте, где родник разливается и превращается в речку, расположился аул Жомарт-батыра. Еще не начался апрель, а солнце, похожее на огромный медный поднос, палит вовсю. Первая зелень, высунувшаяся из-под талого снега, преобразила землю. Белоснежные юрты окружены молодыми побегами тростника.

На холме, подле коновязи, сидят несколько человек. Обращает на себя внимание высокий широкоплечий старик. Морщины, как глубокие борозды, испещрили его лицо, из-под кустистых бровей пристально глядят черные проницательные глаза. Нет, то не взгляд коршуна, высматривающего добычу, — это мудрый, пытливый взор многоопытного орла. На могучие плечи старого джигита накинута синяя бархатная шуба, подбитая хорьком; бешмет, также бархатный, заправлен в суконные брюки, собранные поясом с серебряной пряжкой. Его не по-стариковски стройные длинные ноги затянуты остроносыми сапогами на высоком каблуке. Из голенищ высовываются длинные чулки-байпаки, изукрашенные вышивкой. Этот преклонных лет человек всегда ел умеренно, оттого и сохранил тонкую талию, подтянутое тело. Все в нем было достойно восхищения — богатырская грудь, мускулистые руки.