Инга Кондратьева - Девятая квартира в антресолях - 2

Хлопнула дверь. Вернулась няня. Лиза надела передник и отправилась на кухню.

– Пойду обмоюсь, доню, – утирала пот Егоровна. – Что за лето нынче! Погорит все, ни одного дождя! Пора бы уж! Ну, хозяйничай тут пока мест без меня.

Лиза развернула толстую промасленную бумагу и стала вытаскивать серебристые рыбины. Всего их там было три – Егоровна должна была еще накормить Кузьму, да и, тот самый, соседский дворник частенько заходил поужинать, если у его господ не готовили или те были в отъезде. Лиза промыла рыбины в глубокой миске с водой и, взяв нож, счистила чешую. Выложив первую селедку на доску, Лиза завела лезвие под жабры, отрезала ей голову, от этого среза вспорола брюхо, и аккуратно, до последней темной пленки, вычистила его от требухи. Срезала нижние плавники и выдернула верхний.

Хоть ногти у Лизы были короткими и аккуратно стриженными, как велели в Институте, но и их хватило, чтобы подцепить прозрачную шкурку. Лиза снимала ее, как тончайший плащ с лоснящейся рыбины, и в этот момент у нее зачесалось ухо. Она терпела, но пришлось все-таки, склонив голову, потереться им о плечо. Она сняла кожу и со второй половины, и, запустив большой палец в зазор на спинке от верхнего плавника, нащупывала теперь костяной хребет, чтобы пройдясь вдоль него, отделить верхнюю часть. Обе руки были полностью выпачканы пахучей рыбой. Ухо чесалось все нестерпимей! Вновь потершись о плечо, она немного уняла зуд, но тут из прически выбилась длинная прядь и повисла вдоль щеки, щекоча ее, и постоянно попадая в глаз. Лиза отделяла верхнюю половинку лежащей на боку селедки, стараясь, чтобы на костях не оставалось мяса, и вспоминала, как строго в Институте следили за тем, чтобы ученицы не только прибирали волосы на занятиях по кулинарии, но и обязательно являлись на них в туго повязанных платках.

Отделить кости вместе с хвостом от нижней половины, придерживая ее двумя пальцами, было уже совсем простым делом – селедка постепенно сдавалась на милость победителя. Лиза выискивала, выбирала и выщипывала мелкие оставшиеся косточки, когда вернулась няня.

– Няня, поправь мне волосы, пожалуйста, – попросила она.

– Да не майся, доню, дай дальше я сама! – бормотала Егоровна, заправляя прядь на место. – Все правильно помнишь, уже ж видно!

– Нет-нет! Я почти уже все! – Лиза кивнула на буфет. – Дай мне то блюдо, ну ты знаешь, длинное, на лодочку похоже.

– Лук тоже сама? Заплачешь же! Дай хоть почищу его?

Лиза кивнула. Она нарезала каждую вычищенную половинку селедки на одинаковые мелкие ломтики и разложила по одному борту поданного блюда. Полюбовалась проделанной работой и взялась за вторую рыбину. Няня вздохнула, но молча отправилась за луковицей.

***

Клим теперь из дома уходил нехотя, так хорошо сделалось здесь в последние недели. И к Мамочкиной он забегал все реже, да и всего на минутку – так, чтобы не забывали. Он видел их союз с Сергеем, и свербило внутри, что вот надо бы доложить Офиногенову, который куда-то запропастился, да и Леврецкому, который заходил часто, тоже не мешало бы. Но тот ничего больше не спрашивал. А положение дел, думал Клим, должно быть видно не ему одному. Может, повезет, и сообщит соискателям благосклонности вдовы об их напрасных надеждах кто-то другой, не он.

Климу хотелось быть дома, сидеть на кухоньке, держать на коленях Стаську – та взрослела на глазах, почти каждый день учась чему-то новому. Он принес ей красок и бумаги, и она теперь «рисовала» целыми днями, перепачкав все свои одежки. Тасе пришлось сшить ей из лоскутов «рабочий» фартук, а вскоре и второй, потому что один из них постоянно сушился во дворе на веревке после стирки. Хотелось слушать Глеба, бесконечно читавшего какие-то истории про моряков и путешественников, а после своими словами пересказывающего их дядечке. Любоваться на ожившую Таисью.

Клим понимал, что все эти благостные изменения в его доме основой своей имеют похорошевшую вновь сноху – ее чистый голосок, напевающий что-то постоянно, где бы она ни была, ее легкую проворность, стремительность, способность все успевать и радость, исходившую от всех ее дел. Тем неожиданней для него стало увидеть ее с опущенными руками, когда он раз вернулся со своего «промысла», где теперь пропадать стал не каждый день, да и не подолгу. Вроде им всего и так хватало. Но вот, вернувшись как-то, он застал Тасечку, сидящей в кухне с полотенцем в руках, с закушенной губой и с тоскливым взглядом, устремленным в окно.

– Тася, что? Дети? – с порога кухни спросил Клим.

– Нет-нет, все хорошо, Климушка, – «отмерла» сноха. – Глеб повел Стаську на соседского петуха глядеть, им разрешили.

– А ты тут что? – все еще подозрительно оглядывал ее Клим. – Я ж вижу, сама не своя ты. Что, Тасенька?

– Ох, Клим, – вздохнула Таисья, встала и, улыбнувшись, как прежде, взялась за хозяйские дела. – Да ерунда все, не бери в голову. Это я так, по-женски взгрустнула.

– Да хоть бы и «по-женски», скажи мне что, Тасечка? Может я пойму? Заходил кто сюда? Может, обидели тебя?

– Да, ну, что ты! Кто ж может! – она снова затихла, что-то припоминая. – А заходили только молочница утром, после сосед наш – деток к петуху звать, да Корней Степанович ненадолго забегал.

– Что ж ненадолго? – успокоенный Клим вернулся в прихожую и стал разуваться. – Может это он чего не то сказал? Да, нет… Он не может…

– Сказал, Климушка, – сноха зарделась, как девица. – Хорошее сказал. Да я не могу…

– Чего ты не можешь Тасенька? – не понял Клим. – Да что он сказал-то?!

– Ой! – она махнула в сторону Клима полотенцем, а потом зажала рот рукой, так что он не понял, не плачет ли она, и совсем перепугался. – Он меня в театр позвал, постановку драматическую глядеть, – чуть слышно произнесла Тася.

– Тьфу ты! – опустился на табуретку Клим. – С чего такие страсти-то тогда? Ты уж не пугай меня так, Тасенька. Театр – не пыточная камера, сходи. Ты была хоть раз?

– Была. Как свадьбу сыграли, так ходили и в театр, и в оперу раз… Видала я, какие дамы туда приходят. Глебушка-то меня приодел тогда… Я, как барыня, вся в шелку выходила в город-то! Куда ж сейчас-то… В чем мне…

Ах, ты ж, неладная! А ведь, действительно – пока Тася болела, надобности в выходных нарядах не было, а после как-то само собой сложилось, что она все дома, да по хозяйству. До базара добежать было в чем, а дома, да на огороде и того проще, что уж тут. Все больше на детей тратили. У Клима в городском банке хранилась некая сумма, но, с общего согласия, ее решили не трогать ни при каких обстоятельствах, кроме тех, что в народе называют «черным днем». Пережив пожар, естественную смерть и внезапную гибель родных, и Клим, и Тася, оба понимали, как судьба может застать врасплох. Тех денег касаться было нельзя.