Инга Кондратьева - Девятая квартира в антресолях - 2

– Ножку заплетает! Ах, ты, Господи! – всплеснула руками впечатленная нарисованной картиной Егоровна.

– Няня! – Лиза сама уже чуть не плакала. – Это все ты! Я же говорила, что она ждать станет. Это же Аленка там плачет, стоит, так, господин хороший?

– Девочка. Дитя, – Руслан Гаджиевич рукой показал рост, страдающего нынче, существа человеческого. – Что Вы изволите на фортепьянах обучать. Икает уж, сердешная.

– Ну, так, бежим скорей к ней! – нянька отодвинула плечом поселенца и проскользнула в его покои.

Лиза и пират остались наедине, глаза в глаза.

– Так я ж для того и…, – он запахнул халат поплотнее, и только сейчас, видимо, заметил свои волосатые ноги в домашних туфлях, выглядывающие из-под него. – Прошу глубокого пардону, милая барышня. Спешил. Дело не терпит отлагательств. Прошу, – он указал ей на дверь в свою половину. – Куда же вы? Не бойтесь! Вернитесь!

Лиза убежала в свою комнату. Она, как нельзя кстати, вспомнила сейчас про зайца, купленного еще в те времена, когда радость жила постоянно в ее душе, а потом напрочь забытого в нижнем ящике. На ходу срывая обертку, она вернулась к, растерявшемуся было, жильцу и благодарным кивком успокоив его, проследовала в Большой дом через его комнаты.

Аленка стояла посреди огромного входного вестибюля, перед закрытыми дверями залы и тихо плакала, упрямо не отвечая на уговоры своей гувернантки, горничной Вересаевых и присоединившейся к ним Егоровны. Увидев Лизу, она зарыдала уже в голос:

– Я знала! Я знала, что ты придешь! А они говорили!

– Господи! Слава Богу! – перекрестилась горничная. – Я уж было испугалась, что снова замолчит. Что ж Вы так, барышня, хоть бы прислали кого, сказать, что урок отменяется.

На Егоровну жалко было смотреть. Променяв благополучие одного ребенка, которым для нее навсегда оставалась Лиза, на спокойствие другого, она не только не выгадала себе ничего, а еще и ловила теперь со всех сторон укоризненные взгляды, обращенные на разлюбезную ей Лизу.

– Я это, люди добрые! Меня казните! – ударила она себя сжатым кулачком в грудь. – Простите тетку неразумную. Деточка, испугалась ты тут одна, милая? А я свою-то в такой дождь не пустила на двор. Прости и ты меня. Я сейчас тебе пирожков сладких принесу. Не плачь, доню!

– Я тут стою, стою…, – все еще всхлипывала Аленка, неожиданно обрадованная таким количеством внимания к себе.

– Смотри, кто попросился ко мне укрыться от дождя, – вступила Лиза, и, присев на корточки, протянула девочке новую игрушку. – Я думаю, что вы подружитесь. Ну, успокаивайся. Все хорошо. Конечно, заниматься в таком состоянии девочка не сможет, – она распрямилась и оглядела собравшихся. – Ну, что? Все переволновались? А давайте я сегодня просто вам поиграю?

Аленку, как главное действующее лицо усадили на стул рядом с роялем, и по кивку своей учительницы, она переворачивала листы в нотах, стоящих на пюпитре. В двух креслах расположились надевший спешно брюки Гаджимханов и утирающая редкие непрошенные слезы Егоровна. На диване затихли, на время оставив дела, и горничная, и гувернантка Вересаевых. Лиза играла. Так и застал их вернувшийся в покинутый флигель Полетаев, увидев его разоренным и опустевшим, услышав запах выкипающего супа из кухни, обнаружив обрывки бумаги на полу в коридоре и заметив настежь распахнутую дверь в Большой дом. Он пошел по следу и теперь застыл в раскрытых дверях залы, завороженный открывшейся ему неожиданно мирной картиной и игрой дочери. Он понял вдруг, что впервые она не напоминает ему свою мать, а, наоборот, удивляет разительным отличием от нее, какой-то новой силой игры, мощью, иным звучанием.

А Лиза не заметила его прихода. Она играла для своих случайных, но таких душевных и единственно возможных именно сейчас слушателей, и чувствовала, как где-то далеко, в том сказочном лесу, ее светящийся колобок выкарабкался, наконец, на край глубоченной ямы, в которой он томился все последнее время, и теперь ему надо только набраться сил, отдышаться и оглядеться.

***

Если уж что пошло одно за другим наперекосяк, то жди новых напастей. Сергей уломал сестру на ночную поездку к барону, но у него самого на душе скребли кошки и она, эта самая душа, к очередному сборищу ну, никак, не лежала. Таня тоже, хоть и дала себя уговорить, но настроение ее после светского бойкота оставалось подавленным, рисковать вовсе не хотелось, а на душе было погано. Не было прежнего куража. А был страх. Опасения, что, если не дай бог что еще, то уж и тетка не вытащит. Было чувство, что самое умное и правильное сейчас – затаиться, отсидеться, спрятаться, черт возьми! Но денежки. Но угрозы барона. Горбатовы сказались тетке, что едут смотреть новую квартирку Сергея и отбыли в гостиницу, что снимал для своих увеселений старый гном.

Сначала все шло как всегда. Танюша обрядилась, ей помогли улечься, она осталась одна и стала успокаивать дыхание. Песнопения. Свечи. Вокруг нее выстроились гости. Вот с этого момента что-то пошло не так. Не было той торжественной тишины, что всегда сопровождала начало траурной церемонии, раздавались редкие смешки и пусть тихие, но возгласы. Перешептывание, как среди малолетних учеников, одергивания и замечания барона. И запахи! Запахи в этот день были иными, Таня не сразу поняла, в чем дело, сначала думала, что кто-то пришел в несвежем белье. Первый раз она напугалась, когда двинулся ее гроб, и кто-то с репликой: «Пардон!» восстановил его положение, видимо неудачно облокотившись до этого на хрустальную опору. Потом чуть не рассмеялась, когда распорядитель-гном предложил кому-то из «братьев» попрощаться с «сестрой» лично, не боясь до нее дотронуться, а тот в ответ пробормотал басом: «Ух-ты, ух-ты, ягоды и фрухты!» и неловко стянул с Таниной руки браслет.

Из принесенных сегодня вещиц, кроме обычных «жребиев», Тане велели повязать на шею тончайшей выделки платок – невесомый и полупрозрачный как туман, расшитый мелким бисером. Очень красивый! И видно, что дорогой, Таня не отказалась бы оставить его себе насовсем. И вот, видимо, дело дошло до его владельца, и кто-то стал наклоняться к ней все ниже, она даже в полумраке сквозь закрытые веки уловила, как от нее заслонили свет. Тут потребовалась вся ее выдержка и сдержанность, потому что чья-то сильная рука с нажимом провела сначала по ее животу, поднимаясь вверх, потом по упругому бархату платья, натянутому на груди. Таня терпела, хотя такую вульгарность по отношению к ней позволяли впервые.

Рука добралась до ее шеи, шершавыми подушечками пальцев погладила ее открытую в этом месте кожу и стала теребить платок. Тот не поддавался, хотя завязан не был. Хозяин платка, видимо, решил применить обе руки, Таня почуяла, как кто-то навалился на нее всей тяжестью, и, склоняясь прямо к ее лицу, пышет теперь в него запахом перегара и чеснока. Она не успела даже поморщиться, хотела взять себя в руки, а после потребовать от братца компенсации за этакие муки, как тут что-то теплое и мокрое стало колоть ей губы и с напором раздвигать их. Разум потерял силу, сработали инстинкты защиты. Таня завизжала во весь голос.