Инга Кондратьева - Девятая квартира в антресолях - 2

Говорили о том, что вощенка вышла великолепная, что пишущей машинки товарищи так и не смогли сыскать, что окончание страды может привлечь приток работников из деревень, о том, что надо бы и там не ослаблять своего влияния, напоминать о себе. Поговорив о делах, пили чай, читали, пели песни. Разошлись уж в сумерках.

– Где же вы нынче ночевать станете, Арсений? – спросила все-таки напоследок Оленина.

– Ничего, Ольга Ивановна, кто-нибудь приютит, – лихо отвечал гость, а на лице Лиды Олениной появилось какое-то новое выражение, которого в суете прощания никто не заметил.

А с Лидой происходило непонятное. Еще в начале вечера сердечко ее забилось неведомой радостью, когда ей показалось, что теперь она будет видеть его каждый день подле. Потом этот душевный подъем сменился пропастью глубочайшего разочарования, потом ее еще несколько раз кидало из надежды в расстройство, от улыбки до угрюмого молчания. И вот сейчас душа ее наполнилась каким-то упрямством, желанием сделать что-либо прямо сейчас, не упустить, не позволить. Еще примешивалось нечто, похожее на страх. А что, как «приютят» его те две сисястые буренки, что были за рекой на сходке? Или еще кто из «товарищей» с косами до пояса, да с застежкой на груди? На Лиде сейчас была точно такая же кофточка, как тогда на сестрах-социалистках, вся в мелких пуговках – она упросила мать потратиться и пошить обнову, хотя денег в доме все равно было впритык, лишних не наблюдалось.

Когда последние гости расходились, домашние пошли их провожать до ворот. Ольга Ивановна убиралась наверху, жильцы разошлись по своим комнатам на первом этаже, а Лида осталась во дворе одна. Она постояла минуту, прикусив губу, как будто решаясь на что-то, а после, глянув на непогасшие еще окна дома, решительно выбежала за калитку.

Алексей, окно которого выходило в переулок, укладывался спать. Комната была первая при входе, угловая. Он слышал скрип половиц где-то над головой, потом чьи-то быстрые шаги вниз по лестнице, потом голос Петра, кричавшего в темноту: «Лидушка, ты где? Мама тебя спрашивает!», потом голоса брата и вернувшейся сестры во дворе. Потом все постепенно стихло. Дом засыпал.

***

Дом Олениных отходил ко сну. Не шел покой только к Алексею, ворочающемуся на своей узкой коечке. Он давно погасил лампу, но мысли все роились в голове и не давали заснуть, не отпускали в блаженное царство покоя. Вот и осень пришла. Надо было решать что-то, причем решать быстро. Занятия в университете уже начались, что делает он в этом чужом городе? Погостил и будет! Надо было собираться и ехать в Москву.

Москва. Москва ударила его самым жутким за всю жизнь потрясением этой весной, а ведь до этого побаловала и огромной радостью – ему, самоучке и сироте, удалось поступить в величайшее учебное заведение страны. Такую удачу нельзя было упустить сквозь пальцы! Это Петя может себе позволить бросить учебу на полпути, ведь у него – семья, дом, поддержка. А что есть у Алексея, кроме собственных способностей? Надо возвращаться в Москву.

Москва. Что осталось у него там, кроме места на курсе? Ужас того дня, когда проснулся он один в опустевшей навсегда комнате? Холодный страх судорожных поисков и безумной ночи в больнице? И квартиры нет, и денег кот наплакал, и друзей там не осталось, и знакомых раз-два и обчелся. Оленины к нему относятся искренне, гнать не гонят. Но…

Когда Алексей еще только начинал университетскую учебу, то мало с кем сводил знакомства, уходил-приходил, ютился по углам, не всегда мог готовиться к занятиям дома – не было места писать, не всегда была лампа, чтобы читать по вечерам. Потом появился Петр, сблизился с ним, позвал к себе. И сложился у них на квартирке некий мир, удобный для всех проживающих совместно, в котором верховодили Семен и письмоводитель.

Семен был самым старшим среди них – и по возрасту, и по уму. Он взял на себя ответственность за всех квартирантов, сделавшись вроде как отцом всему этому семейству собравшихся вместе парней. Он умел рассчитывать средства так, чтобы дотянуть до следующего курьера, который привезет от матушки рулончик рублей, распределял еду так, чтобы не сидеть по три дня подряд на одном пустом чае, взвалил на себя роль взрослого человека. Не уступал ему в силе характера и письмоводитель, меж ними всегда шло негласное соперничество. Но, так как сферы их влияния почти не пресекались, то в маленьком мирке все постоянно возвращалось в состояние равновесия, и по всем вопросам можно было найти решение.

Письмоводитель был личностью довольно безалаберной, но веселой. Он больше отвечал за досуг приятелей, прогулки с барышнями, различные увеселения и развлечения. Он придумывал вылазки из дому, а обладая авантюрной натурой, знакомств имел море. Петруша был при них младшим братом для обоих и, видимо, в какой-то момент, ему этого стало недостаточно. Старшие довлели над взрослеющим Петром. Тогда появился Алексей, и в доме воцарилось полное согласие. Петр руководил Семиглазовым, а Семен с письмоводителем опекали их обоих. Потом все сломалось в один час.

Петр. С Петром было не все ладно, это Алексей видел и понимал. Ударившись в религиозное неистовство, тот напугал родных не на шутку. Но это оказалось наносным – после той памятной поездки в монастырь нездоровая набожность сошла на «нет», но теперь все чаще в речах Петруши проскальзывали нотки сомнений по поводу существования бога вообще и «поповских бредней» в частности. Лодку резко накренило на другой борт. Там, в обители, когда оказалось, что Алексей в силу опыта своего детства хорошо знаком с условиями и правилами местного уклада, он пару раз поймал на себе хмурый взгляд Петра. Тот не мог допустить превосходства облагодетельствованного им товарища хоть в чем-то. Он злился, и Алексей ясно видел это.

Вскоре Петр теснее стал сближаться с Хохловым, как бы наказывая Алексея своим невниманием. Но потом они вместе поступили на службу в больницу, и все между ними вроде бы снова улеглось. Хотя дежурили они порознь, так получилось. Они были всего лишь студентами, да еще и не медиками, а биологами, поэтому взять их смогли только на самую что ни на есть подсобную работу. Для приработка и то было ладно, да и вакансии им предложили на выбор, так как платили в зависимости от отделений по-разному. Петр выбрал морг. Алексей не мог даже думать о том, чтобы часть своей жизни проводить в этой юдоли скорби, слишком свежими были впечатления московских событий. Хирургию он отверг по сходным доводам и устроился в отделение психиатрии, там тоже были повышенные ставки, но не было крови.

По-хорошему, возвращаться Алексею было некуда. Верней – не к кому. Скитаясь с детства по чужим углам, он только тут, у Олениных, почувствовал силу настоящей семьи – со сборами за столом, с заботой о младших, с авторитетом старших. Ему тут было и хорошо, и тоскливо одновременно. Хорошо, потому что вся эта домашняя обстановка обволакивала, затягивала и расслабляла душу. А не очень хорошо, потому что он, конечно же, понимал, что все это не его, чужое, что сам он тут существует на птичьих правах, из милости. Оленины говорили – из благодарности. Но то большой разницей для Алексея не являлось. И он знал теперь, как все может мгновенно обрываться. Нет. Привыкать нельзя. Можно рассчитывать только лишь на себя. Надо уезжать! Собрать волю в кулак – и уехать. Доучиться, встать на ноги.