Дмитрий Дмитриев - Император-отрок. Историческая дилогия

Волынский скоро обратил внимание на расторопного и трудолюбивого Храпунова. Вскоре же он дал Левушке несколько важных поручений, и все они самым точным и аккуратным образом были выполнены. Это понравилось Волынскому; он, наградив Храпунова, приблизил его к себе, и вследствие этого положение Левушки было упрочено.

Когда это было достигнуто и супруги пообжились в невской столице, они упросили дядю погостить у них.

Долго собирался старик Гвоздин к своему племяннику; его страшил неблизкий путь из усадьбы через Москву, да, кроме того, Петр Петрович не любил Петербурга, считая его чуть не немецким городом. Но все же он превозмог в себе отвращение к Питеру и приехал в него исключительно только из любви к своему племяшу. Конечно, его приезд явился целым событием в домике Храпунова.

На другой день Левушка повел дядю смотреть город. Были они в Исаакиевском соборе, полюбовались снаружи и на Зимний дворец, который приказала для себя построить Анна Иоанновна на красивом берегу величественной реки Невы, погуляли и по Невской першпективе. В то время Невский проспект немногим отличался от прочих улиц Петербурга: направо и налево вместе с роскошными палатами вельмож ютились и небольшие домишки, чуть не мазанки или хибарки бедняков. По всему проспекту по обе стороны росли кудрявые липы и тополя.

Храпунов, вернувшись домой, спросил у дяди, нравится ли ему Петербург.

– Чему тут нравиться? Это – не русский город, а неметчина! – насупясь, воскликнул Гвоздин.

– Стало быть, по-твоему, Москва, дядя, лучше?

– Да разве можно Питер сравнивать с Москвой! Москва – православный, русский город, а в вашем Питере русского незаметно: здесь все чужое, все иноземное…

– Да полно, дядя, в Питере русских несравненно более, чем иностранцев.

– Ты лучше, племяш, скажи – полурусских. Вы здесь все онемечились! У вас как самую-то большую улицу называют?

– Невская першпектива.

– Ведь ишь ты: по-нашему, просто улица, а по-вашему – какая-то першпехтива. И на этой вашей першпехтиве всего церквей одна-другая и обчелся, а в Москве хоть и нет таких прямых и длинных улиц, как здесь, зато церкви на каждом шагу. Молись, не ленись.

– Это точно: церквей в Москве много, – согласился с дядей Храпунов. – Но нельзя, дядя, забывать, что Москва – старый город, а Питер только тридцать лет как основан.

– Ну, оставим, племяш, говорить про это. Ты мне лучше скажи, как твой начальник, ладишь ли ты с ним?

– Артемий Петрович Волынский – добрейшей души человек. Он честен, правдив и, несмотря на свой важный чин, прост, доступен. Дай Бог таких министров побольше на Руси! – с увлечением ответил Храпунов.

– Ну а с немцами он как? Ладит?

– Вот это-то и плохо, дядя, что он не ладит с ними.

– Да ты, никак, племяш, рехнулся! Плохим называешь то, что министр Волынский не ладит с немцами?

– С герцогом Бироном не в ладах он.

– Так что же? Так и надо.

– Нет, дядя, так не надо. Ведь герцог Бирон – сила, большая сила… Ведь он – почти правитель всей Руси.

– Вот то-то и плохо, племяш, больно плохо, что государыня дала власть немцам…

– В этом, дядя, я, пожалуй, согласен с вами: немцы забрали большую силу.

– То-то и есть!.. А кто Бирон? Сын придворного конюшенного… И место ему быть не здесь, в русском замке, а в своей неметчине. Пусть бы сидел там да управлял лошадьми, а то прилез сюда управлять людьми, – резко и громко проговорил Гвоздин.

При последних его словах в горницу тихо вошел дворовый парень Петрушка с хитрым, некрасивым лицом и плутоватыми глазами. Это был крепостной Храпунова, исполнявший у него должность лакея.

– Что тебе? – сурово спросил Храпунов.

– Прикажете, сударь, запрягать коней или подождать? – с поклоном спросил Петрушка у своего барина.

– Скажу, когда нужно будет… Пошел!

– Слушаю-с! – И Петрушка поспешил убраться.

– Дядя, как ты неосторожен!.. – обратился Храпунов к майору. – Ну разве можно говорить про Бирона такие слова? Ведь у герцога везде есть уши и глаза…

– Даже и здесь, в твоем доме?

– Даже и здесь, у меня. Нам, русским, тяжело. Мы все зависим от немцев, – с глубоким вздохом проговорил Храпунов, – все мы в ярме.

– Что? Я в ярме? Ну, это, племяш, ты врешь!.. Я – русский, вольный дворянин; я – только слуга моей государыни, ее верноподданный, а на немцев я плюю, плюю, – с сердцем крикнул Петр Петрович, после чего более спокойным голосом добавил: – И зачем только нелегкая сила принесла меня в ваш Питер? Сидеть бы мне в своей усадьбе… Ну кому понравится, племяш, сидеть в горнице с близким человеком и молчать? А попробуй поговорить по душе – как раз в остроге или в крепости очутишься.

– Говорить можно, дядя, только с осторожностью.

– Устарел я, племяш, для вашей осторожности… привык идти прямым путем. Я, старый, весьма люблю все начистоту. Смолоду не кривил душою, под старость и подавно не буду, – горячо проговорил секунд-майор.

– Да я потому советую тебе, дядя, быть осторожным, что плохо верю моим дворовым холопам и в особенности Петрушке. Мне хорошо известно, что многочисленные клевреты и сыщики Бирона подкупают слуг и через них узнают, что делается у господ или же что они говорят.

– Ну, время!.. Как хочешь, племяш, я гостить у тебя долго не буду. Останусь здесь, может, только с неделю.

– Нет, нет, скоро мы тебя не отпустим.

– Не удерживай, племяш, а то я со своим языком как раз в острог попаду. Погости я подольше в этом Питере – мне несдобровать, право, несдобровать, – с глубоким вздохом промолвил Гвоздин, и предчувствие не обмануло его.

Левушка Храпунов говорил правду своему дяде: у герцога Бирона, занимавшего первое место в государстве, повсюду были глаза и уши. Страшная тайная канцелярия работала усердно, и начальнику ее, грозному Ушакову, было много работы. Работали и заплечные мастера – палачи. Время было тяжелое, над Русью властвовал пришлец Бирон.

Он был из простого, низкого рода; его дед когда-то служил конюхом у курляндского герцога Иакова III; своим раболепством, а больше наушничеством он как-то попал в милость к герцогу и получил от него в награду небольшую мызу. У дяди Бирона – придворного конюшенного – было два сына. Одному как-то удалось выйти в люди и дослужиться до генеральского чина в польских войсках, а другой, отец Бирона, состоял в чине капитана и был придворным у герцога Курляндского. Он был богат и жил на широкую ногу в своем огромном поместье. У этого придворного капитана было трое сыновей. Его среднему сыну, Эрнсту Иоганну Бирону, по счастливой случайности, суждено было стать близким к трону и сердцу императрицы.

Воспитание Бирон получил в кенигсбергском училище, но за свои шалости и нечестные дела принужден был бежать оттуда, чтобы не попасть под арест. В 1714 году он прибыл в только что основанный гением Петра Петербург и всеми силами старался получить место при дворе кронпринцессы Брауншвейгской Софии Шарлотты, супруги цесаревича Алексея; но это домогательство со стороны человека низкого происхождения показалось дерзким петербургскому правительству, и Бирону посоветовали подобру-поздорову убираться восвояси. Проходимец ни с чем возвратился в Митаву.