Армен Гаспарян - Революция 1917 года. Как это было?

Г. Саралидзе:Да.

А. Гаспарян:Кончено. С одной стороны, возврат к революционным завоеваниям. С другой стороны, тогда, несмотря на все возрастающий негатив по отношению к товарищу Троцкому, никто от идеи мировой революции не отказывался. А это означало, что надо поменять стратегию, создать плацдарм и с него потом шагать. Под плацдармом подразумевался Союз Советских Социалистических Республик. Если открыть газеты того времени, обнаружишь там сотни статей, посвященных этому вопросу: отказываясь от НЭПа, мы тем самым строим коммунизм – для чего? – для того, чтобы потом его нести миру. Апогей этой темы пришелся на начало 1930-х годов. Но и в 1920-х тоже она существовала. Как раз с идеологической точки зрения Сталин всегда мог сказать: ну Ильич же не говорил, что НЭП – это навсегда, это была временная уступка мировой буржуазии, временное отступление, а сейчас мы накопили силы и готовы совершить новый серьезный рывок вперед. Что, собственно говоря, и было сделано. Другой вопрос, что от ошибок никто не застрахован: с фанатизмом, который потом на Западе так и назовут – «обыкновенный коммунистический фанатизм», – подошли к процессу…

Г. Саралидзе:А что называли «коммунистическим энтузиазмом»?

А. Гаспарян:Ну на Западе этому дали одно определение – коммунистический фанатизм. На самом деле смешалось все: и подлинный энтузиазм, и репрессии, и самое главное – новое поколение поверило, что теперь-то мы точно все построим по заветам Ильича.

Д. Куликов:Знаешь, тоже важная деталь, очень коротко. В 1931 году частную торговлю запретили, но коммерческую торговлю ведь никто не отменил. Тресты отменили, но артели и прочую кооперацию никто не закрывал, ее потом уже Хрущев уничтожил.

Г. Саралидзе:Мы сегодня поговорим о внутрипартийной борьбе, которая происходила в партии в 1920-е годы. Об этом периоде мало писали. И широкой публике, мне кажется, эта тема остается не до конца понятной…

А. Гаспарян:Ты напрасно об этом говоришь в прошедшем времени, как не писали тогда, так и сейчас не пишут. Ничего с этой точки зрения не поменялось.

Г. Саралидзе:Первый вопрос, который я хотел бы обсудить: значение, смысл этой борьбы и этих дискуссий. На ваш взгляд: что это было?

Д. Куликов:Я, как всегда, немножко философически на это смотрю. С моей точки зрения, это было время перехода от утопии к некоторому социальному знанию, с помощью которого власть может быть построена. И страна, и государство. Поясню, что я имею ввиду. В принципе, даже перед Февральской революцией социализм был утопией, потому что никто тогда не знал, что это такое. Проектных идей никаких не было. А утопическая идея социализма владела умами элиты, в том числе и российской, а западно-европейской уж тем более. Параллельно существовала другая утопическая идея – идея мировой революции. В 1917–1918 годах большевики только и обсуждают, когда же это произойдет. Когда все пролетарии, как обещал Маркс, соединятся и установят пролетарскую гегемонию во всем мире? Большевики тогда думали, что победа социализма в одной стране, находящейся в капиталистическом окружении, невозможна. Так считало большинство партий.

Обрати внимание, ведь это у Ленина появился термин военный коммунизм. Потому что не было проекта коммунизма и проекта социализма. Ввели продразверстку, отбирали все, перераспределяли весьма жестко – до самого НЭПа это продолжалось. Я думаю, кстати, что появление НЭПа – это первая не утопическая реальность.

Г. Саралидзе:Надо было приспосабливаться…

Д. Куликов:Надо было приспосабливаться. Это уже был ответ. Ну а дальше столкнулись две линии: утопическая и реалистическая. Троцкистская и сталинская. Потому что Сталин в этом смысле был реалист. Он утопию всю догматизировал и зафиксировал потом в «Кратком курсе истории ВКП(б)» и в учреждении научного коммунизма. А практику он всю сделал предельно реалистичной. Дискуссии, кстати, закончились в 1928 году, когда Сталин выступил с очень простым тезисом: «До следующей войны у нас есть 10 лет. Либо мы к ней подготовимся, либо нас уничтожат». Это был предельный реализм. Вся утопия была сведена к вере. Ее не надо было обсуждать, она выполняла функцию идеологической крышки. «Не трогайте руками, я там все написал. Занимайтесь, пожалуйста, индустриализацией, коллективизацией и подготовкой к войне». Мне кажется, что нерв этой дискуссии был в этом: между утопией и прагматической реальностью.

Г. Саралидзе:Армен, есть с чем поспорить? Я хочу узнать твое мнение по поводу того, что же это было и как это происходило.

А. Гаспарян:Прежде всего, было совершенно понятно, что внутрипартийная дискуссия начнется. Партия большевиков после победы в Гражданской войне – это вовсе не та партия, которая была в Феврале 1917 года. Туда добавился целый ряд представителей других партий со своим ви́дением процесса, которые, естественно, со многими вещами не соглашались. Потом последует еще так называемый ленинский прием в партию, когда брали всех, лишь бы расширить ее ряды. Но в целом, действительно, спор шел вокруг двух ключевых вопросов. Первый вопрос: кто должен руководить страной? Дело в том, что в письме Ленина к съезду, в котором подвергся обструкции вовсе не один товарищ Сталин, как у нас почему-то принято говорить, на орехи всем досталось. И Троцкому, и Пятакову, и Бухарину. Всем, про кого Ленин вспомнил. И второй вопрос – самый главный: как должна развиваться страна? Вокруг этого, собственно говоря, и шла полемика. Ядро, сформировавшееся вокруг Троцкого, искренне полагало себя главным победителем революции. Не Ленина, не, боже упаси, Сталина какого-нибудь с Молотовым, а именно себя. Им было непонятно, почему Троцкий не заявил серьезных притязаний на власть до того, как Ильич одряхлел. Действительно, руководитель Реввоенсовета республики, человек, создавший Рабоче-крестьянскую Красную армию, мечом и кровью насаждавший там дисциплину. И вдруг он почему-то отходит от дел. А свято место, как известно, пусто не бывает. Но при этом все окружение Троцкого начинает искренне считать себя обделенным и говорить, что все, что происходит, – это абсолютная скверна и отход от идеалов русской революции. В 1928 году, действительно, дискуссии закончились, но глухое недовольство никуда не ушло. Ведь знаменитое «Кремлевское дело» 1935 года – это далеко не последние его отголоски. Брожение-то в умах было. И недовольство тем, что происходит. Начиная с того, что неправильно формируется РККА. А самое главное, тем, что Сталин сказал, что неплохо бы заключить договор с Англией, Францией и Чехословакией. По сути, это создание Антанты в чистом виде – против чего боролись старые большевики. С этого момента внутрипартийная дискуссия выходит из разряда интеллектуального спора и переходит в формат: кто кого быстрее зарежет. Что и произошло.