Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Обреченность

– В институт в этом году обязательно поступлю, – заверил я Петра Ивановича. – А вступить в партию – тут вряд ли что получится, – неожиданно для самого себя произнес я.

– Это почему же? – удивился ПИ.

И тут я решился открыть свою тайну.

Набрав в грудь побольше воздуху, словно собрался нырнуть на большую глубину, признался:

– Дело в том, что в 62-м я вышел из комсомола, протестуя против несправедливости, которая… которую…

– Как то есть вышел? – совершенно опешил от такой новости ПИ. – Что за протест такой? Какая такая несправедливость? Ты что, не знаешь, в какой стране живешь?

– Да все я знаю…

11.

И я рассказал, как мы, рабочие и итээровцы ростовского НИИ, строили дом по так называемому «горьковскому методу»: первая смена на заводе, вторая – на стройке. Вкалывали мы так, как не вкалывали негры на плантациях: нужно было отработать определенное количество часов за свои квадратные метры, тем более что каждый знал, какую квартиру получит после окончания строительства. Я, например, должен был получить двухкомнатную на первом этаже четырехэтажного дома. Потому что имел семью из четырех человек: жена, ребенок, теща и я. Дом построили, пришло время вселяться, а нам говорят: мало ли что вы там напланировали. Получите те квартиры, какие даст дирекция и профком.

В ту пору я был членом цехкома. Кинулся в профком – меня, можно сказать, выставили за дверь, обвинив в бузатерстве, в нарушении всех норм и законов. Ходил – и не один (но только рабочие: итээровцы побаивались) – в районный комитет профсоюзов – без толку. В райком и горком партии – то же самое.

В заводской комитет комсомола я зашел случайно: что с него возьмешь? Секретарем там был мой приятель. Взвинченный бесплодными хождениями, говорю ему: какого черта ты сидишь здесь, будто тебя ничего не касается? Хорошо, говорю, устроился… Ну, слово за слово, разругались. На другой день я принес свой комсомольский билет и, бросив его на стол, вышел, не сказав ни слова. (Правда, мой приятель, уж не знаю как, дело это замял, а билет вернул. Из комсомола меня не исключали и вообще не рассматривали мой проступок, будто и не было комсомольца Виктора Мануйлова).

Надо заметить, что после XX-го съезда партии какое-то время никто не мог понять, что можно, а чего нельзя. Всякое начальство, с которым мы сталкивались, рассуждало примерно так: «Горьковский метод» строительства жилья – это, разумеется, здорово, но не слишком ли много прав дали рабочим и ИТР? А власти на что? Эдак черт знает до чего можно докатиться».

А в горкоме партии женщина, оказавшаяся «крайней», выслушав наши жалобы, посочувствовала: «Но не начинать же нам все сначала, дорогие мои, как в семнадцатом году», – и это ее сожаление, с одной стороны, и сочувствие нам – с другой, мне запомнились на всю жизнь: уж если в таком органе, как горком партии, среди его работников водятся такие настроения, то что говорить о прочих органах?

Ничего не добившись, создали мы комитет из самих себя и постановили: поскольку нет справедливости и нам никто не хочет помочь, надо заселить свои квартиры, хотя в них кроме холодной воды и канализации ничего нет, – и стоять насмерть. И однажды ночью взяли и заселились. Но только рабочие и беспартийные. Остальные стали подтягиваться, видя, что никто не вмешивается в наше самоуправство. И власти смирились, тоже не зная, что можно предпринять в таком случае против смутьянов.

Потом писатели назвали это время Оттепелью. А оттепель, как известно, не бывает без слякоти.

12.

Петр Иванович выслушал меня, не перебивая. Но едва я закрыл рот, произнес:

– Мда-а, задачку ты мне задал – не знаешь, что и думать. В другое время вас бы всех пересажали. А тогда, при Никите-то, языки развязались, и даже КГБ не знало, что делать. Комсомол – оно, конечно, дело важное, но если человек осознал… Да и когда это было! Больше десяти лет прошло. Я посоветуюсь, как тут быть. А ты пока помалкивай. Для партии ты человек нужный. Это главное.

Я согласно кивнул головой, но про себя решил: если даже и не вступлю, особо горевать не стану. Как необязательно учиться на журналиста. Ни Лев Толстой, ни Чехов, ни Михаил Шолохов, ни многие другие в прошлом и настоящем времени не учились профессии писателя. Потому что талант, если он есть, единственное, что писателю нужно. А для этого я должен сочинить что-то особенное и обязательно из реальной жизни. Чехов, как известно, начинал с газет. Быть может, газета, даже заводская многотиражка, мне тоже необходима в качестве первого этапа в выборе такой жизненной темы, которая поможет окончательно утвердиться в своем призвании.

Что касается коммунистической партии, то я верил непоколебимо: она единственная партия, которая борется за справедливость во всем мире. Плохо то, что в компартию пролезают всякие людишки, которые думают больше о себе, а не обо всем человечестве. Конечно, я тоже думаю почти исключительно о своем будущем, но в этом будущем не собираюсь искать для себя никакой выгоды, кроме возможности писать то, что посчитаю нужным.

Такие мысли будоражили меня, прочитавшего кучу всяких книг, в которых вроде бы все просто, стоит лишь начать жить по этим книгам. Но эта простота, накладываясь на реальную жизнь, по многим пунктам не совпадая с нею, сбивала с толку, порождая всякие фантазии в моей голове. Ко всему прочему, ПИ нависал надо мной этакой беспощадной судьбой, которая знает наперед, для чего мои родители произвели меня на свет божий. Он где-то с кем-то «провентилировал» мой вопрос и был уверял, что двери в члены партии для меня распахнуты настежь, следовательно, мне не гоже переминаться с ноги на ногу перед этими дверьми.

13.

В 1973 году меня приняли кандидатом в члены партии. Партийное собрание проводилось в моем цехе. Далеко не все партийцы из рабочих считали, что я заслуживаю такой чести, поскольку числюсь монтажником, получаю зарплату в цехе, а сам сижу в редакции. Опять же, человек он (то есть я) морально не устойчив, поскольку бросил первую семью и женился на москвичке, как это делают все карьеристы: куда ни глянь, а все наткнешься на приезжих, для которых Москва – злачное место, где можно жульничать и все остальное.

Но за меня вступились, утверждая, что если бы не Мануйлов, в газете не появилась бы «Страница народного контроля», благодаря которой были выявлены всякие безобразия, творящиеся на заводе.

Окончательную точку в этом споре поставил Петр Иванович. Он рассказал, какой принципиальный человек этот Мануйлов, что, благодаря ему, газету стали читать, а совсем недавно в ней ничего интересного не было; что он поступил на заочное отделение факультета журналистского и со временем станет настоящим журналистом, а некоторые товарищи пытаются воспрепятствовать росту талантливого человека.