Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Обреченность

– Но я не знаю, как связаться с Кожиновым. Может, вы дадите его телефон?

– О его телефоне мечтают многие. Я не имею права раздавать его направо и налево.

– Так что же мне делать? «Наш современник» тоже не дает мне его телефон, – пожаловался я.

– Ладно, так и быть. Я позвоню Кожинову, объясню ему, в чем дело, а там уж как получится. Кстати, он многим нам обязан, думаю, что не откажет. Позвоните через недельку.

Звоню и – о боги! – с волнением сердца записываю заветный номер. Не откладывая в долгий ящик, боясь, что сомнения в готовности текста к представлению такому светилу, оборвут эту единственную ниточку, способную вывести меня в люди, тут же набираю номер кожановского телефона.

Ворчливый старческий голос ответил, что да, он знает, ему звонили, но это не значит, что он все бросит и займется рукописью совершенно неизвестного ему автора. К тому же он ужасно занят работой над второй книгой. И далее: «Позвоните месяца через два». То есть, где-то в мае.

Что ж, решил я: два месяца – не так уж много. Подожду.

41.

Наступил май. Вроде бы можно звонить, но снова услыхать тот же ворчливый голос, повторяющий те же слова, вызывали во мне тоску и нерешительность. Действительно, кто я такой для этого Кожинова, которого наверняка знает весь мир? – пустое место.

И так почти весь месяц: поднимал трубку и… возвращал ее на место. В конце концов убедил себя, что звонить все равно придется, налил полстакана водки, проглотил и, не закусывая, набрал номер.

Все повторилось: нет времени, очень занят, звоните в сентябре.

Отчаявшись, вру первое же, что пришло на ум:

– Я бы, конечно, не стал настаивать, Вадим Валерианович, но через неделю уезжаю из Москвы, когда вернусь, не знаю, позвольте мне привезти вам рукопись, а уж вы… когда у вас появится время.

И Кожинов сдался, видимо, поверив, что я сказал правду. Хотя, скорее всего, чтобы быстрее отвязаться от навязчивого «звонаря» – по телефону, разумеется. Назначив день и час, рассказав, как найти его дом и квартиру, оговорился, что не сможет уделить мне более десяти минут. А мне и минуты хватило бы.

И вот я стою перед заветной дверью, смотрю на ручные часы, ожидая, когда стрелки покажут ровно два по полудню. А перед этим ходил более получаса неподалеку, боясь опоздать.

Звоню. Открывается дверь, передо мной предстает человек, знакомый мне по явно отретушированному портрету в «Нашем современнике». Его худое, морщинистое лицо землистого цвета, вызвало у меня чувство сострадания: у самого недавно было еще хуже.

– Вы – Мануйлов?

– Да, Вадим Валерианович. Здравствуйте.

– Здравствуйте, здравствуйте, – все тот же ворчливый голос. – Заходите. Только вот что… тапочек у нас тут… Да, собственно говоря, коврик вот… А вы где-нибудь печатались?

– В «Юности», «Воине России», «Молодой гвардии»…

Мы прошли к столу, единственной мебели в этой большой комнате, потому что все четыре стены до самого потолка заняты полками с книгами. В глаза бросается яркий портрет Пушкина, наверняка – копия.

– Что ж, солидные журналы… – чуть подобрел голос Кожинова. – Давайте вашу рукопись… Далеко уезжаете?

Я растерялся, забыв, что несколько дней назад пригрозил ему своим отъездом.

– На дачу, – не сразу нашелся я, хотя никакой дачи у меня не было и нет. Разве что у дочери. – А там даже телефон отсутствует, – добавил я для большей убедительности.

– Впрочем, это не так уж важно, – отмахнулся Кожинов. – Звоните в сентябре. Я ужасно занят… Вторая книга… Да и некоторые журналы просят статьи…

– Я все понимаю, Вадим Валерианович, но что поделаешь…

Кожинов взял с пепельницы, переполненной окурками, потухшую сигарету «прима», тряхнул коробок спичек, закурил.

Еще недавно и я курил эти же сигареты, курил как сапожник, зажигая одну от другой. Слава всем богам – бросил, хотя и не с первого раза.

– Да-да! – подхватил Кожинов. – Кстати, а о чем ваш роман? Мне сказали, что вы пишете исторический роман…

– Да, исторический. Первая книга охватывает период с 18-го по 29-й год. Ленин, Сталин, Зиновьев, Каменев и прочие. Из следующих трех книг – только отрывки.

– Что ж, посмотрим, посмотрим, – проворчал Кожинов, протянув мне руку.

Я шагнул за порог, и двери за мною закрылись.

Идя к метро, ни удовлетворения, ни тем более радости я не испытывал. Если Кожинов скажет «нет», то мне остается только… даже не знаю, что именно. Скорее всего, продолжать роман дальше. Всем и себе назло. А пока… пока забыть и до сентября не вспоминать.

42.

Миновало два дня. Была пятница. Я только что прибежал из лесу, где делал зарядку, принял холодный душ, игнорируя все предупреждения эскулапов о жутких последствиях, если я нарушу строгий режим, который они прописали мне на всю оставшуюся жизнь, выдавая вторую категорию инвалидности.

Прозвучал телефонный звонок.

«Кого это в такую рань черти раздирают?» – подумал я, уверенный, что кто-то ошибся номером.

– Виктор Васильевич? – прозвучало в трубке.

– Виктор Васильевич.

– Здравствуйте, Виктор Васильевич. Это вас Кожинов беспокоит.

– Здравствуйте, – ответил я, не понимая, кто такой Кожинов: предположить, что это тот самый Кожинов, с которым я виделся менее двух дней назад, мне и в голову не могло придти: я вычеркнул его из своей памяти на те два месяца, которые он мне отпустил.

– Вы знаете, Виктор Васильевич, – продолжал между тем Кожинов, – я прочел вашу рукопись. Представьте себе, начал читать с предубеждением, думал, пролистаю несколько страниц – этого достаточно, чтобы составить представление об авторе, но увлекся, отложил все свои дела, пока не дочитал до конца. Вы действительно русский, действительно самобытный писатель – и я этому очень рад. В последнее время мне что-то редко приходится иметь дело с настоящими писателями. Должен сказать, что некоторые ваши позиции небесспорны, но это не значит, что они не имеют права на существование. Я полагаю, что вам сейчас надо где-то обозначиться с вашим романом. Можно, конечно, в Москве. Вы, наверное, знаете, что я состою членом редколлегии журнала «Наш современник». Я мог бы порекомендовать вас туда. Но вам придется стоять в длинной очереди. Там уже сложился свой круг авторов, и такую большую вещь они если и возьмут, то очень не скоро. Проще всего напечататься в каком-нибудь провинциальном журнале. Не думайте, что это менее значимо, чем в столичном. Я сам часто печатаюсь в периферийных журналах… Так как вы на это смотрите? – спросил Кожинов, и я услыхал в трубке его дыхание.

Пока он говорил, я, почти ничего не видя сквозь слезы, сами собой навернувшиеся на глаза, как только он произнес: «Вы действительно русский, действительно самобытный писатель», лихорадочно листал блокнот, где были записаны его имя-отчество, уже позабытые мною. Его вопрос застал меня как раз в тот миг, когда я запись эту нашел.