Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Обреченность

– Я смотрю положительно, Вадим Валерианович, – произнес я с облегчением, но не потому, что мне предложили какой-то провинциальный журнал, а потому, что мог обратиться к Кожинову по имени-отчеству.

– Я так и подумал, – произнес Кожинов и, как мне показалось, с таким же облегчением. – Дело в том, Виктор Васильевич, что я взял на себя смелость решить этот вопрос за вас и уже позвонил главному редактору воронежского журнала «Подъем» Евсеенко и порекомендовал ему ваш роман. Поверьте мне на слово, что это хороший писатель и хороший редактор. Вы ничего не читали из его произведений?

– Нет, не читал. Во всяком случае, не помню, – ответил я.

– Ну, это не имеет значения. Однако рекомендую почитать. Так вот, Евсеенко вас напечатает. У нас с ним хорошие отношения, и моей рекомендации ему будет достаточно. С вашей стороны нужно лишь согласие на то, чтобы он внес в роман любую правку, которую посчитает нужной. А когда дойдет очередь до издания книги, вы можете сослаться на журнал – все равно его читать в книжном издательстве не будут. Поверьте, я проверил это на практике.

Наконец я опомнился и в первую же паузу вклинил свою благодарность, но Кожинов прервал меня на полуслове, и мне представилось, как он, сидя за столом и держа в руке трубку, машет другой рукой, при этом безбожно дымя «примой».

– Так что желаю вам успехов, Виктор Васильевич. И помните, что я теперь буду с большим интересом следить за вашим творчеством. Можете сегодня же приехать и забрать рукопись: вам ведь надо будет отослать ее в Воронеж.

И я, быстро собравшись, поехал к Кожинову.

На этот раз он встретил меня совсем по-другому: приветливо и без напоминания о времени и тапочках. В этот же день у нас и произошел долгий разговор о Сталине, о советском периоде истории России.

Кожинов, в сущности, повторял себя самого, книжного, но с добавлением некоторых деталей тогдашней – и своей – жизни: тридцатых, сороковых и пятидесятых. Он вспоминал, что родственники его были по-разному втянуты в революционный процесс, что были среди них и чекисты, и комиссары, и многие другие. Естественно, я ничего не записывал, и кое-что выветрилось из моей головы, не успев там угнездиться. Крепко запомнилось вот что: я спросил, почему у него Сталин выведен как некое производное от истории, не имеющее собственной воли – почти по Толстому?

Кожинов засмеялся, довольный.

– Вы заметили? Да? Это хорошо, что вы заметили. А вывел я Сталина таким исключительно потому, чтобы не усложнять тему. Иначе бы пришлось полемизировать с очень многими исследователями биографии Сталина, а каждый из них имеет в своих рассуждениях свое рациональное зерно, которое не всякий способен отделить от всего наносного, конъюнктурного, субъективного. В последнее время, если вы заметили, у нас культивируется взгляд на Сталина как на деспота, диктатора похуже Гитлера. Читатель запутался бы и ничего не понял. Это исключительно тактический прием. И вы правы, когда даете Сталина во всей сложности его характера, с его метаниями, вольными и невольными. Давно подмечено, что историк пишет о том, что было, а писатель о том, что могло быть, и часто писатель оказывается более прав, чем историк. И вообще, больше прислушивайтесь к своей совести, чем к чужим советам. Только в этом случае вы создадите что-то свое.

К концу разговора я попросил ВВ подписать его книгу «Россия. Век ХХ-й».

– Только, Вадим Валерианович, не обращайте внимание на то, что она вся исчеркана. Так я работаю со всеми книгами, которые особенно привлекают мое внимание. Так исчерканы мною сочинения Маркса, Ленина, Сталина. В том числе и Библия…

Кожинов полистал книгу, и я заметил, что ему очень понравились мои каракули на ее страницах. Подписав, он показал на полки справа от своего стола и произнес с гордостью:

– Вот это все, написанное мной в разные годы. Вот закончу вторую книгу и на этом, видимо, завершу свою работу по истории России. А вообще у меня более двухсот работ. И впервые я напечатался в девятнадцать лет, будучи студентом университета, – говорил он не без гордости.

Я смотрел на книги, стоящие на отдельной полке, единственной из всех, не занятой так же тесно, как остальные, и думал, что мне не хватит жизни, чтобы в конце ее похвастаться таким же количеством.

А еще, признаюсь, мне очень хотелось, чтобы он не просто поставил в свою книгу автограф, а повторил слова, произнесенные им по телефону: «действительно русский, действительно самобытный писатель». И с трудом удержался, чтобы не подсказать ему такой вариант. Более того. Я не сразу привел эти слова Кожинова в этом тексте, потому что, согласитесь, когда его уже нет, всякий может придумать что угодно, чтобы возвысить себя в собственных глазах и глазах своих коллег. Но эти слова были сказаны, а дальнейшие отношения с Вадимом Валериановичем лишь подтвердило их.

Кожинов проводил меня до двери и на прощанье сказал, не отпуская моей руки, что я могу звонить ему в любое время, если у меня возникнут те или иные вопросы: он с удовольствием на них ответит. Я пообещал. Мы простились тепло, и я, выйдя на улицу, совсем другими глазами посмотрел на дом, в котором живет этот удивительный человек.

Я шагал в сторону метро, перебирая в памяти каждую фразу, произнесенную Кожиновым. И, разумеется, самим собой: похоже, я не ляпнул ни единой глупости.

«Боже мой! – думал я, не веря ни в каких богов. – Неужели я состоялся? «Действительно русский! Действительно самобытный!» А в чем это проявилось? Впрочем, для меня это не так важно. Важно, что для начала это открылось в глазах Кожинова.

43.

Воронежский «Подъем» напечатал в четырех номерах «Иудин хлеб». Что для меня особенно важно – со вступительной статьей Вадима Кожинова.

(Примечание. Статью эту Кожинов написал по просьбе редактора «Подъема» Евсеенко, но просьба эта прошла через меня. Помещать статью в самом начале эпопеи было бы нечестно с моей стороны: все-таки Вадим Валерианович прочитал лишь первую книгу и отрывки из двух или трех последующих.)

Кожинову я отнес все четыре номера со своей дарственной надписью. Вторая книга должна выйти в следующем году. А я в это время писал о последних днях Маяковского. Чем и похвастался.

– Не знаю, на знаю, – покачал головой ВВ. – По-моему, о нем уже все сказано и ничего нового сказать нельзя.

– А мне кажется, – перечил я, – что кое-что новенькое сказал. Более того, «МГ» печатает о нем что-то вроде повести. Обещают дать в феврале.

– Что ж, поздравляю вас. С удовольствием почитаю.

Мы простились до февраля 2001 года. Правда, я звонил ВВ, поздравлял с его семидесятилетием (это было в июле), затем с Новым годом.

Но ВВ не дожил ни до второй книги, ни до номера «МГ»: он умер 25 января 2001 года.