Эдвард Резерфорд - Королевский лес. Роман об Англии [litres]

– Фанни, ты испытываешь какие-то чувства к мистеру Уэсту? – мягко спросил он.

– Он мне нравится, отец.

– И ничего больше?

– Нет. – Она покачала головой, и Фрэнсис понял, что она говорит искренне. – А что, вы хотите, чтобы я за него вышла?

– О нет. В этом нет нужды.

– Я знаю, этого хочет тетя Аделаида. И если я буду вынуждена пойти на это, то не сомневаюсь, что он станет достойным мужем. Но… – Она развела руками.

– Нет-нет, дитя мое, – сказал он ласково. – Слушай свое сердце. – Он сделал паузу. – А больше никого нет? Ты что-то загрустила.

– Никого. Просто погода плохая.

– Рад слышать, – ответил он, внимательно глядя на нее. – У тебя впереди целая жизнь, дитя мое, наследство. Прекрасная внешность. Я ни в малейшей степени не боюсь, что ты останешься незамужней. Но, – улыбнулся он удовлетворенно, – спешить совершенно некуда.

– Вы не хотите видеть меня замужем, отец?

Старый Фрэнсис помедлил и ответил осторожно:

– Я не боюсь за тебя, Фанни. Я верю в твое здравомыслие. И я не хочу, чтобы ты вышла замуж с единственной целью меня порадовать. Что касается остального, – и он одарил ее сладчайшей улыбочкой, – то мне бы хотелось, чтобы ты оставалась со мной, а это, как ты понимаешь, не затянется надолго. Пожалуй, твоя тетя переживет меня, но если с ней что-нибудь случится, то я останусь совершенно один. – Тут он состроил печальную мину.

– Отец, ты никогда не будешь один.

– Обещай, Фанни, ты же не уедешь и не бросишь меня в одиночестве?

– Никогда, отец, – дала она слово, неожиданно тронутая. – Я никогда тебя не покину.

Фанни еще ни разу не влюблялась и не знала, что такое боль. К тому же она вообще не понимала, что влюблена.

Если ей вспоминался мистер Мартелл, а это бывало часто, то лишь как объект страха и отвращения. Если вдруг мерещилось в окне его смуглое лицо или, заслышав топот копыт, она оборачивалась, втайне ожидая, что это окажется он, или внимательно прислушивалась к рассказам Луизы о посещениях Баррардов, когда речь заходила о нем, то внушала себе, что это просто примеры нездорового интереса, как, скажем, к какой-нибудь жуткой призрачной фигуре из готического романа. Подумать только, у нее возникли чуть ли не близкие отношения не просто с Пенраддоком, а с точной копией убийцы ее прабабки, ибо таким он и был. Как было ей расценить свои чувства, его улыбку, намеки, даже нежность? Она не знала; она говорила себе, что ей все равно. Но с этими метаниями ее посетила новая и коварная мысль.

Не ущербны ли ее суждения? Дурная кровь. В ее жилах текла дурная кровь. Она, Фанни, была низкого происхождения. Ее знатность, ее претензии на уважение были, по сути, мошенничеством. Крестьяне вроде Пакла хотя бы честны насчет себя, а мне даже этим не оправдать свое существование, подумала она. Даже не будь мистер Мартелл Пенраддоком, ему вряд ли, знай он правду, захотелось бы к ней прикоснуться.

И хотя она едва осознавала происходящее, Фанни обнаружила к Рождеству, что сил у нее все меньше и меньше. Иногда целое утро она просиживала в гостиной за книгой, но в действительности не могла прочесть ни строчки. Если приходил гость, например мистер Гилпин, она заставляла себя взбодриться и казалась прежней. Но стоило ему уйти, как она снова впадала в оцепенение и пялилась в окно. Если Гилпин звал ее на чай, она соглашалась и честно собиралась идти, но по какой-то причине, ей самой непонятной, оставалась сидеть, не в силах пошевелиться, пока миссис Прайд, стоявшая рядом с ее плащом, не провоцировала в ней один из тех слабых всплесков энергии, которые позволяли осуществить визит.

Фанни попросту влачила свои дни. Она делала все необходимое. Человек, не знакомый с ней, приписал бы ее апатию действию погоды. Никто, поскольку Фанни не могла сказать, не знал, что час за часом она испытывала не столько печаль, сколько всеобъемлющее унылое чувство бессмысленности всего.

К середине января миссис Прайд и мистера Гилпина всерьез обеспокоило ее состояние.

В тот месяц священник тревожился не только за Фанни Альбион. Неменьшую озабоченность вызывала судьба другой, более юной жизни.

Натаниэля Фурзи разоблачили.

То, что рано или поздно кто-нибудь проболтается, было неизбежно. В рождественские дни один мальчуган сказал сестре, та – матери. Через неделю знал весь Нью-Форест. Одни смеялись, другие негодовали. За исключением смущенных Прайдов, родители участников возмутились. Подговорить мальчишек улизнуть из дому ночью, бегать голыми, играть в колдовство! Они отправились к священнику.

Отправился к нему и школьный учитель.

– Так продолжаться не может, – откровенно заявил он. – Мальчик дурно влияет на остальных. Я не смогу работать, пока он здесь. Наверное, вы слишком многому его учили, – добавил он со злобой, копившейся не один месяц.

Спорить со столь многочисленными противниками было бесполезно, и Гилпин был слишком мудр для этого. Натаниэля отправили к родителям в Минстед. Его учеба в школе Гилпина закончилась.

Но как быть дальше? Для мальчиков одиннадцати-двенадцати лет после уроков было обычным делом возвращаться либо домой и помогать родителям по хозяйству, либо к лавочникам и ремесленникам в качестве подмастерьев. Однако Гилпин, размышляя об озорнике, не мог представить его ведущим однообразную жизнь у ремесленника. Священник знал наперед, что какой-нибудь бедолага-лавочник, измученный розыгрышами Натаниэля, обязательно вышвырнет его вон задолго до окончания обучения. Он представлял, как мальчик шатается по Саутгемптону в поисках работы, попадает в руки флотских вербовщиков и оказывается на корабле. Вербовщики были нынче в силе. А потом? Флот был величайшей славой Англии, ее дубовым щитом. Но какую жизнь вели подневольные матросы на благородных кораблях? «Ром, содомия и плеть», – сказал ему как-то старый моряк. Гилпин надеялся, что все не так плохо. Но какова бы ни была правда, он не желал такой участи Натаниэлю Фурзи.

Учитывая живой ум и предприимчивость мальчика, Гилпин увидел для него две возможности. Натаниэль мог получить подобающее образование и, может быть, стать бедным студентом в Оксфорде, а после, вполне возможно, оказаться в лоне Церкви. Другой вариант: он останется в Нью-Форесте и станет первоклассным контрабандистом, ради чего может прямо сейчас податься в ученики к Айзеку Сигаллу. В конце концов, если кому-то предстояло заправлять контрабандным промыслом, то это вполне мог быть человек недюжинного ума. От священника не укрылась ирония обоих вариантов: когда он обсудил их с мистером Драммондом и сэром Гарри Баррардом, достойные джентльмены с интересом отнеслись к обоим вариантам.

Однако решение пришло со стороны несколько неожиданной. Его предложил мистер Тоттон, торговец. Он присутствовал на обеде у Баррардов и услышал об этой проблеме. Запросто, как всегда, он обратился к Гилпину: