Зинаида Чиркова - Звезда печального счастья

— Я не брат Александр, — бормотал про себя Николай, — я с бунтовщиками миндальничать не буду. Я им покажу, как революции устраивать…

Но в душе он не уставал ужасаться содеянному и, вернувшись во дворец, тут же написал Константину:

«Дорогой, дорогой Константин! Ваша воля исполнена. Я — император, но какой ценой! Боже мой, ценой крови моих подданных…»

Комнаты Николая во дворце стали похожи на главную квартиру в походное время. Донесения от князя Васильчикова, от Бенкендорфа приходили с неимоверной быстротой, и Николай отдавал приказы об аресте. А потом начали прибывать и арестованные. Николай во все вникал сам, каждая деталь была ему важна…

Все солдаты, схваченные на месте побоища, были сразу же водворены в Петропавловскую крепость. Николай приказал к утру следующего дня стереть все следы происшествия, и убитых бросали в проруби на Неве, пятна крови присыпали снегом. К утру только поврежденный карниз Сената да огромные полыньи на реке напоминали о вчерашних событиях.

Все знатные люди, о которых удавалось узнать, были приведены во дворец, и Николай сам допрашивал их. Ругательствами и презрением были встречены эти люди. Князь Оболенский стоял перед императором со связанными руками, и теперь Николай мог излить на него всю ненависть и злобу — князь был старшим адъютантом в дежурстве Гвардейской пехоты, а Николай командовал одной из дивизий этой пехоты и потому Оболенский строго взыскивал с Николая еще в бытность его великим князем за упущения по службе. Не мог пройти мимо своего бывшего начальника Николай, чтобы не напомнить ему старых взысканий:

— Вы не можете себе представить, — обратился он к генералам, предварительно обругав Оболенского, — что я от него терпел…

Пришло и его время поизмываться над старшим адъютантом.

Многие из петербуржцев, особенно верноподданных, сами спешили привезти во дворец своих родственников. В. С. Ланской не позволил князю Одоевскому даже перекусить или отдохнуть, а сразу забрал его и повез во дворец — Одоевский приходился племянником его жене и после приговора Ланская наследовала 2 тысячи душ от Одоевского, лишенного чинов, званий и имений…

Князя Трубецкого привезли во дворец после полуночи. Николай в полной парадной форме и андреевской ленте вышел к нему навстречу и, приставив указательный палец к его лбу, закричал:

— Что было в вашей голове, когда вы с вашим именем, с вашей фамилией вошли в такое дело? Гвардии полковник! Князь Трубецкой! Как вам не стыдно быть с такой дрянью? Ваша участь будет ужасна!

— Пишите показание, — он встал с дивана и указал Трубецкому на него. — Какая фамилия! Князь Трубецкой! Гвардии полковник! И в таком деле! Какая милая жена! Вы погубили жену! Ваша участь будет ужасна, ужасна!

Он и в самом деле не постигал, чтобы можно было мыслить об отечестве, а не только о верности престолу, он в самом деле не понимал, как можно было затеять мятеж и сопротивление самодержавной власти.

Он был взбешен, когда понял, что Трубецкой изъяснял причины, по которым он вступил в тайное общество, объяснял, почему лучшие люди из знатных родов задумывались о пользе родине…

— Эх, что на себя нагородили, а того, что надобно, не сказали. Это что, это ваша рука?

И услышав утвердительный ответ, закричал:

— Вы знаете, что я могу вас сейчас расстрелять?

Трубецкой тоже закричал:

— Расстреляйте, государь, вы имеете право!

Все так же громко Николай проговорил:

— Не хочу! Я хочу, чтобы участь ваша была ужасна!

Николай все еще боялся, хотя восставшие были расстреляны. Сенат и Синод присягнули ему на верность, но засевший в душе ужас прошедшего дня не давал ему не только прилечь на канапе, но даже раздеться и выпить чаю. Он никому не доверял, он взял все в свои руки и не жалел для этого ни времени, ни сил. Всю ночь напролет он допрашивал, генерал Толь едва успевал записывать вопросы и ответы. В тяжелых свиданиях, допросах и привозах людей прошла вся ночь.

К утру он едва мог двигаться. Тяжелый день! Он был на ногах с шести утра, тяжелейшая ночь, где изумление при виде знатнейших людей государства, привезенных на допрос, сам достойный вид допрашиваемых приводили его в исступление. Он едва сознавал, что говорит, на кого кричит, у него не хватало сил на спокойствие и царственность. Уже потом он вспоминал, что вел себя не как император, подвластна которому была вся Россия, а как жалкий бригадный генерал, испуганный и изумленный свалившейся на него бедой. Он считал — бедой на него одного…

Впрочем, и в последующие дни было не лучше. Никому не доверял Николай, подозревая всех и каждого, и потому все допросы, все разговоры с арестованными не поручал никому.

В каком бы часу это ни происходило — ранним утром или в глубокую полночь, во время сна или обеда, — ему немедленно докладывали об арестованном. Он вскакивал, говорил:

— Ведите злодея!

Генерал Левашов присутствовал, а царь допрашивал. Он знал, что дело идет о целости престола, и не доверял никому хода расследования.

Он понял, как прав был казуист Сперанский — нити заговора протянулись по всей России и были обнаружены далеко не сразу. Прошло полгода, прежде чем всех причастных к тайным обществам и заговору удалось водворить в Петропавловскую крепость. И каждому Николай определял меру содержания: одному — строгую, другому — помягче, смотря по тому, какова была его роль в заговоре…

Только на третий день допросов, когда уже были выявлены все главные заговорщики, осевшие в Петербурге, он повелел начать работу Тайному комитету для изыскания возникшего злоумышленного общества. Он дал ему направление для работы — «поставить свое заключение и предоставить нам как о поступлении с виновными, так и о средствах истребить злоупотребление».

Комитет возглавил военный министр Татищев, а членами его стали великий князь Михаил Павлович, генерал-адъютант Голенищев-Кутузов, Бенкендорф, Голицын и Левашов.

Главным правителем комитета утвержден был действительный статский советник Д. Н. Блудов.

Пока заговор не касался особы царя, Николай еще мог бы быть достаточно снисходительным, но когда выяснилось, что замышлялось цареубийство, тут уж ему стало не до обвинений в жестокости. Так они хотели убить меня, думал он. Вот почему и тот, в черной повязке над правым глазом, Якубович, припал к моим ногам. Хотел заранее просить прощения!