Зинаида Чиркова - Звезда печального счастья

— Да право же, это он, это Александр!

Но даже ей, матери, не поверили. То ли кто из посвященных в тайну проболтался, то ли сам он выдал себя неосторожным словом, только молва из далекого Таганрога понеслась по всей России, далеко опередила торжественное шествие с гробом императора, посеяла сомнения, разговоры, недомолвки.

Николай призвал к ответу Волконского и Дибича, сопоставил все их донесения и рапорты. Петр Михайлович задним числом составил Журнал болезни императора Александра, но память его подводила, он путал даты, перевирал факты и невпопад сообщал о событиях.

Дибич не знал ничего. А Тарасову заткнули рот высокой миссией главы торжественного шествия. Они ничего не выдали. Елизавета Алексеевна всю жизнь вела дневник, но Николай не мог ее просить предоставить в его распоряжение ее интимные записи. Только через несколько лет, после ее смерти, прочел он правду о кончине своего брата. И уничтожил ее дневник, уничтожил все, что наводило на мысль о том, что Александр скрылся, а не умер в Таганроге. Дневник Елизаветы был опубликован до той самой страницы, где начинались самые действия. На дне кончины он был оборван — все остальное уничтожено…

Путаница в официальных документах, противоречия в протоколах вскрытия тела императора, а главное — дневник императрицы убедили царствующего монарха, что брат действительно жив, действительно скрылся. Только через много лет, через неустанные тайные поиски узнал царь, что брат его приютился в Саровской пустыни, у старца Серафима Саровского, слава о прозорливости и чудотворстве которого к этому времени облетела всю Россию…

Почти все лето пешком добирался Александр до Саровского монастыря. Увидел своими глазами нужду и лишения крепостных крестьян, беспросветное унижение народа, но увидел и узнал много добрых людей, отзывчивых на чужую беду.

Поздним летним днем увидел он просеку в густом лиственном лесу, дорогу, заросшую лютиками и голубенькими вьюнками, оплетенную по сторонам мелким вишенником, ежевикой и хмелем. С высоких дубов и тополей свешивались к дороге жгучие плети хмеля, норовя оплести и хилый подлесок и медовые стволы сосен, изредка взблескивающие среди темных осин. Словно бы кто к его приходу разубрал эту просеку неяркими огоньками цветов и гирляндами хмельных плетей. Видно было, что по дороге той прошли многие ноги, и колеса бесчисленных повозок пробили в ее мягкой плоти глубокие колеи, но лес не дремал, наступал и наступал на пробитую людьми аллею, заплетал и захватывал каждую песчинку и ронял семена на незаросшую еще плешину. Просека, словно зеленая стрела, упиралась в высокий столб, на котором с темневшего образа глядел на прибывающих святой апостол Иоанн Богослов.

И все тут называлось Богословским. Никто не знал, откуда вдруг появилось это название, каким боком прибило его к этому забытому Богом местечку, чем заслужил здесь святой апостол Иоанн особое почитание и жаркие молитвы, но только и источник, в водах которого находила погибель всякая болезнь и кручина, и сам скит, ставший теперь огромным монастырем, — все дышало и жило именем великого книжника…

Ближе к воротам обители увидел Александр и огромные, почти белоствольные тополя, засеявшие воздух мириадами пушинок. Они мягко реяли в воздухе, оседали снежными пуховиками по сторонам дороги, опушивали ветки других деревьев, и казалось, идет бесконечный снег и снежинки кружатся и медленно оседают на листьях и покрывают землю нежнейшим прозрачным пушистым покровом.

Знал Александр, что в незапамятные времена было на месте Саровской пустыни огромное бескрайнее море и оседали и оседали на его дно крупинки и останки всего, что жило и умирало в нем. Оттого и сложился тот гигантский слой ила, на котором теперь росла и достигала громадных размеров всякая зеленая живность — плодоносный слой этот питал все окрестное и давал корням и завязям живительную свою силу. Осталась от моря одна только речка Саровка да несколько ручьев и речушек, сбегающих по меловым руслам к древней Саровке. И на том месте, где встречались воды черной лесной речушки и хрустальная чистота Саровки, построили монахи сначала бревенчатый сруб из толстых стволов окрестных деревьев, а потом разрослись постройки, ударились в глубину окрестного леса и возникла большая обитель, где от людской недоверчивости и зависти спасались монахи, разговаривали с Богом, затворившись от мира высокими деревянными стенами и обетами молчания.

Как будто знал старец Серафим, что в двадцать шестом году девятнадцатого столетия придет сюда великий грешник русский царь Александр, и вышел из затвора годом раньше, чтобы успеть ославить монастырь святостью и чудотворством. Двенадцать лет Серафим провел в затворе — никого не видел, ни с кем не разговаривал, питался черным хлебом да чистой ключевой водой, а вышел из затвора — и не узнали его. Седая борода и седые кудри покрывали его голову, голубые глаза лучились нездешним светом, и сам он был весь легонький и маленький, словно лебединое перышко. Но уста его раскрывались только для того, чтобы сказать ласковое приветливое слово, а ровные белые зубы сверкали сквозь снежную белизну бороды в радостной улыбке. Словно сама жизнь торжествовала в его хилом маленьком горбатом теле, укрытом линялой черной ряской. И потекли к Серафиму толпы народа — хотелось людям ощутить и удивиться святости и кротости, принести свои беды и горести хоть на чей-то суд и услышать ласковые слова всепрощения и любви, которых в грубой этой жизни так недостает…

Миллионнолетнее море пробивалось из-под толщи ила и доломита крохотными источниками, неся с собою соли и чистоту отстоявшейся воды, и источники эти питали людей здоровьем и силой. И возле купален, построенных монахами в обители, громоздилась целая гора палок, костылей, подпорок и упоров. Люди приползали, приезжали, подпираясь этими деревяшками, а уходили на своих ногах, оставляя в обители эти памятники своей немощи.

На первых порах все в обители поражало Александра своей простотой, перемеженной святостью, словно жил здесь особенный какой-то народ, осененный Божьей благодатью и живительной силой самой земли.

Старец Серафим как будто ждал его. Вышел к самым воротам с целой толпой чернорясных монахов, отвесил земной поклон к босым его ногам, разбитым в кровь колдобоинной дорогой, его непокрытой голове с голым лысым теменем, его загрубевшим рукам, окаймленным по ногтям черными закраинами.

Александр смутился, бухнулся в ноги старцу, поднял голову, заглянув в его сияющие глаза и словно утонул, растворился в их голубой глубине и ласковости.

— Проходи, послушник Феодор, — зашелестел над его головой ласковый голос старца, — мы тебя ждали…