Зинаида Чиркова - Звезда печального счастья

Все это он рассказывал в виде вопросов, хитро вставляя в речь нужные сведения, и гордился своей хитростью и умом. Он словно бы играл в какую-то сложную игру. Но оценить эту хитрость было некому — Александр смотрел на Волконского как будто из какого-то далека, говорил скупо и осторожно, а однажды даже добавил резковато:

— Зачастил ты ко мне, ваше превосходительство, видно, святость моя покорила тебя…

Волконский смутился, скраснел широким благообразным лицом, понял иронию Александра и упрек в неосторожности и, хотя беседовали они один на один, резко обернулся на дверь.

— Да свидеться приведет ли еще Бог, — тихонько, едва не плача, проговорил он, — уезжаю я с царским поездом…

Они были вместе двадцать девять лет, их связывала не только служба, но и давняя дружба, оба были искренне привязаны друг к другу. Недаром Волконский просился вместе с императором пойти по Руси.

— Доброго тебе пути и удачи, — так же тихо пожелал Александр. Оба рванулись было обняться, расцеловаться, но ограничились взглядами, преданными и покорными.

Вот и порвалась последняя ниточка, что связывала бывшего императора с царским двором. Лизе он запретил видеться с собой — боялся раскрыться, да, в общем-то, ничто и не связывало их и ничто не удерживало друг подле друга…

Когда борода отросла достаточно и наполовину скрыла его лицо, он распрощался с доктором Александровичем и маленьким его лазаретом и вышел в город, обрядившись в добротное крестьянское платье. На шее его висела кружка с кривой грубой надписью: «Сбор на церкви».

В соборе он постоял в самом темном уголке, вышел на паперть и присел на ступеньку, полузакрыв глаза и подставив лицо весеннему яркому солнцу.

Богомольцев было мало, проходили мимо какие-то старушонки, торопливо крестясь, бросали мелкие медные монетки ему в кружку. Монеты легко звякали, а он даже не благодарил прихожанок, лишь шепча словно про себя:

— Господь вознаградит…

Вышли из собора две фрейлины императрицы, а за ними выплыла и сама Елизавета Алексеевна. Она приостановилась на мгновение, попросила у Валуевой монету и приблизилась к Александру. Она каждый день ходила в собор в надежде увидеть его.

— Для Господа, — дрогнувшим голосом произнесла она, вглядываясь в его заросшее седым волосом лицо, и в глазах ее появилось нечто похожее на отвращение.

— Господь вознаградит, — все так же вяло прошептал он, с неудовольствием торопясь закончить неожиданную и ненужную встречу.

Она отвернулась, оперлась о руку Валуевой и неспешно пошла к карете.

Больше они никогда не виделись.

Он вышел из Таганрога ранней весной, когда на черно-рыжей его земле только появилась свежая молодая травка, а знаменитые южные каштаны еще и не готовились выпустить свои восковые свечки, когда солнце, словно наверстывая упущенное за зиму, промозглую и хмурую, время, разогревало и сушило почву жаркими потоками света.

Он всегда любил ходить пешком, и ноги его, хоть и уколотые лошадиным копытом и рожистым воспалением, были хорошо для этого приспособлены. Длинные, с небольшими ступнями, сухие и тонкие в лодыжках, они шагали размашисто и в день отмеряли едва не по сорок верст. Длинная суковатая палка да небольшой заплечный мешок составляли всю его поклажу, и дорога сама стелилась ему под ноги, выстилая путь на грязных колдобинах мягкой травой и высушивая закраины колеи. Кусок хлеба да глоток чистой воды составляли весь его дневной рацион, и он радостно оглаживал себя, видя и чувствуя, как здоровеет и наливается силой его худеющее тело…

Он ни у кого ничего не просил, но, приходя в город или деревню, становился на паперти церкви и вешал на шею веревку с кружкой, на которой крупными корявыми буквами было выведено: «Сбор на церкви».

Он не тратил ни полушки из денег, звякающих о жестяное дно кружки, потому что в дорогу запасся он изрядным количеством ассигнаций, и было у него их много — как только не ограбили его разбойники и тати. Но Бог миловал, а медные деньги из кружки ссыпал он в большой платок, и скоро карман его армяка стал оттягивать его на сторону.

Ночевал он всегда на воздухе — в копне ли прошлогоднего сена или под едва начавшей кудряветь белоствольной березкой, подложив под щеку свою котомку, а то и просто расположившись на лугу среди зеленого разнотравья и тянущихся к нему невзрачных цветов.

Рубаха и порты его скоро износились и протерлись. За копейки купил домотканое рядно у деревенских ткачих и менял белье, выбрасывая пропотевшее и прогнившее. Армяк и сапоги были добротными и, хотя он не давал им спуску, служили исправно. Да и теперь, когда наступила весенняя теплынь, шел он чаще всего босиком, уложив сапоги и армяк в котомку и повесив ее на плечо на палке.

Он добрался до Сарова, когда лето уже заканчивалось, и месяцы пешей ходьбы по наливающейся силой земле казались ему райской прогулкой. Он поздоровел, подсох телом, а серо-седая борода и длинные усы, падавшие на губы, надежно скрывали его лицо.

Утрами и вечерами становился он на колени лицом к востоку и, вперив глаза в небо, розовеющее утренней или вечерней зарей, шептал сипловато и страстно:

— Господи, прости и вразуми…

Он сторонился людей, ни с кем не вступал в разговоры, случайным попутчикам отвечал либо молчанием, либо невразумительными словами, и его скоро оставляли в покое. На его маленьких руках лежал теперь толстый слой загара и грязи, и не привлекали они ничьего внимания, а растоптанные сапоги делали его ступни больше и неуклюжее. Иногда он усмехался про себя, вспоминая свое молодое щегольство и лихое молодечество, и думал о том, как с годами меняется человек и как много надо ему пройти и испытать, чтобы понять всю ненужность и бесполезность внешнего, наносного…

Он шел и шел, останавливаясь лишь в случае крайней необходимости да на свои пять часов крепкого, без всяких видений, сна.

Он шел и шел свой путь в половину России, а молва уже обогнала его, и слухи, один другого неправдоподобнее, разлетелись по всей стране. Молва несла весть необычную, таинственную и тревожащую. Говорили все, говорили в великосветских гостиных и на постоялых дворах, за купеческим чаем и в крестьянских избах, на проселочных дорогах и большом тракте.

Говорили, что император не умер, а скрылся, перетолковывали восстание на Сенатской площади как протест против сокрытого императора. Доверяли, что в гробу два месяца везут в столицу вовсе не императора Александра, а совсем другого человека, даже и не императорской фамилии. Слухи проникли и в императорскую семью, и сама мать Александра, вдовствующая императрица Мария Федоровна, вынуждена была, чтобы прекратить эти слухи, несколько раз воскликнуть при открытии гроба в столице: