Зинаида Чиркова - Звезда печального счастья

Его двор стал одним из самых блестящих и роскошных во всей Европе.

Он смотрел на себя в зеркало и довольно улыбался. Он все еще был красив — высокий рост, подтянутость и воинская осанка, широкая грудь и длинные руки придавали ему величавость. Лицо все еще было белым и чистым, высокий лоб и римский нос делали его профиль совершенным. Он неизменно пользовался железным здоровьем — с юности привык он рано ложиться и спать мало, много работал и много ходил пешком. Спал он на узкой железной походной кровати и укрывался простой шинелью, никогда не ел много, а спиртными напитками почти не пользовался.

Вся семейная его жизнь проходила в Аничковом дворце, а в Зимнем он занимал всего одну комнату на первом этаже, с окнами, выходящими прямо на Адмиралтейство.

Небольшая комната эта оклеена была простыми бумажными обоями, на них висело несколько картин. На походной кровати за ширмами он спал, редко садился в большое вольтеровское кресло, стоящее возле письменного рабочего стола, употреблял для сиденья простые стулья.

Но зато трюмо, большое, величественное, отражало его во весь рост, а на полочках у трюмо стояла всегда склянка духов, лежали щетки и гребень.

А в простенке помещалась его гордость — сабли, шпаги, ружья.

После Сенатского восстания никакие бури пока не тревожили его, он сумел завоевать расположение и любовь всего светского общества. Он любил своих придворных, понимал их интриги и корыстолюбие, но он сам был такой — в меру коварен, в меру весел и прост, в меру величав. Первые годы были омрачены лишь чередой похорон — сначала мрачные и величавые похороны Александра, потом, через год, — погребение умершей от чахотки его вдовы Елизаветы, потом через два года, — похороны горячо любимой и чтимой матери Марии Федоровны. После ее смерти он почувствовал себя полноценным хозяином в своей стране, он любил ее как отец и думал все устроить к ее лучшему благу. Он создавал департаменты и канцелярии, отделения, чистосердечно верил, что в состоянии все видеть и слышать, все регламентировать по своему усмотрению и все преобразовать своей волей. Он и слышать не хотел о конституции, оставленной ему братом, — Сенатское восстание отбило у него всякую охоту к введению свобод, и он искренне верил, что только строгость и неукоснительное соблюдение законов доставят России порядок и спокойствие.

Он с удовольствием вспоминал пышную коронацию в Москве, где блестящий двор, пушечная пальба, ликующие толпы народа, блистающее золотом убранство Успенского собора и его корона, тяжелая и драгоценная, доставили ему много минут умиления и гордости.

Они любили его, так он думал. Они забыли все — сосланных солдат и декабристов, расстрел пушками сенатского восстания, они кричали ему ура и благословляли. И он любил свой народ и находил, что трудиться для него — долг и честь его жизни. И он трудился не покладая рук.

Он лично руководил важнейшими делами, входил в рассмотрение всех вопросов. Собственная канцелярия его все росла и росла и превратилась в громоздкое присутствие, состоящее из пяти отделений. Каждое из них ведало своими определенными областями жизни государства, но обо всех делах ведал государь. Однако Россия нуждалась в коренных реформах, а он все откладывал и откладывал их решение — до самого конца свежи были в его памяти площадь перед Сенатом, правильное каре солдат, залпы пушек и черные тела на снегу…

Еще раз кинул он взгляд в трюмо, остался доволен своим молодцеватым, подтянутым видом и пересел к письменному столу. В приемной толпились генералы, адмиралы, главнокомандующие, докладчики по всем делам, но это утро он решил посвятить чтению дневника Елизаветы Алексеевны. Сразу же после ее смерти все ее бумаги он приказал опечатать и ждать, пока он сам в них разберется. Никому не доверил он это важное и нужное дело. Его все время беспокоила мысль о молве, слухах, о которых докладывал ему Бенкендорф, — слухах, будто бы Александр не умер, а скрылся. Чепуха, отгонял он от себя эти слухи, кто же добровольно отдаст трон, кто же может себе позволить уйти от управления страной…

Но мысли эти все-таки тревожили и беспокоили Николая. Что ж, пусть он ушел, не все ли равно, однако как бы из-за этого не вышли неприятности, как бы имя его не стало для недовольных флагом, знаменем, под которым можно было бы и выйти опять на Сенатскую площадь. Послужило же имя Константина поводом для восстания, для бунта, хотя сам отказался Константин от престола, никто его к этому не приневоливал, впрочем, и тут не обошлось без недомолвок — семья вся была против его женитьбы на низкородной Грудьзинской. Ему пришлось, пожалуй, отказаться, но как долго он ожидал, как долго не предпринимал никаких шагов — пожалуй, что и думал, авось, придет вся Россия к присяге, тогда можно будет и занять трон, плюнуть на все свои обещания…

И Александр… Нет, не может быть такого, он же сам видел его в гробу. Хотя лицо и почернело, но сходство было несомненное. Он как будто и сейчас видел перед глазами эту пустую церковь, несколько огоньков свечей, едва разгоняющих ночной мрак, и всю царскую семью, подходящую к открытому только теперь гробу…

Даже мать, Мария Федоровна, словно бы убеждала всех:

— Право же, это он, Александр, конечно же, это он и никто другой…

Он принялся перелистывать пожелтевшие уже страницы дневника. Она вела его с тщательностью истой немки — записывала каждый день все свои мысли, все свои сомнения, но его интересовало то, что написала она в день смерти брата и после…

Несколько завуалированных фраз и почему-то название Саровской обители…

Николай призадумался. Никому нельзя довериться в таком деле, никто не должен ничего знать. Дневник сжечь, но самому поехать в эту чертову обитель, в Саровскую пустынь и попробовать там порасспросить. Предлог можно найти самый банальный — давно уже идет слава о горбатом старце Серафиме Саровском, ему об этом докладывали неоднократно, он все знал об этой обители. Никогда не отличался Николай набожностью, но побывать в пустыни необходимо. И никто, ни одна живая душа не должна даже догадаться, даже мелькнуть мысли такой не должно…

А если в самом деле он жив?

Николай даже вздрогнул. Какая великая опасность таится в нем, Александре живом, что могут предпринять недовольные: он не желал повторения Сенатской площади, он не желал, чтобы самое царское имя стало поводом к бунту…

Решено, он поедет в Саровскую пустынь, он сам все исследует, он на все посмотрит зорким своим глазом…

Никого не брать с собой. Свита самая минимальная. И из тех, кто не знал Александра живым. Особенно не брать Петра Михайловича Волконского. Но если Александр жив — кто, как не Волконский, скрывает эту тайну? Нет, он не станет допытываться у Волконского, даже не станет расспрашивать его, хотя в первые дни после смерти брата он потребовал от старика отчет, дневник его действий в последние дни жизни брата. Отчет Волконский написал, но многие детали, многие подробности не сходились с другими подробностями других людей, также представивших отчет о последних днях болезни и смерти брата…