Зинаида Чиркова - Звезда печального счастья

Александр был рад, что его оставили в покое, а перед Михаилом он не стал и открываться — нарочно горбился, нарочно прижмуривал глаза и весь преображался. Так что действительно не был похож на Романовых — высоких, голубоглазых, статных…

Его оставили в покое, и он надеялся, что никогда больше брат Николай не вспомнит о нем…

А Николай приказал тайно вынести из саркофага Александра лежавшие там останки и похоронить их у крепостной стены близ Петропавловской крепости. Он надеялся со временем заполнить саркофаг тем, что ему принадлежит по праву…

Почти месяц добиралась Наталья Дмитриевна до Читинского острога. Позже не любила она вспоминать о мучительных минутах прощания с родным домом и детьми. Марья Павловна ударилась в слезы, истерику и обморок, Митенька рвался из слишком тесных объятий матери и таращил пуговки-глазенки испуганно, почти с ужасом. Один Дмитрий Акимович сохранял наружное спокойствие и все хлопотал по устройству лучшего переезда, а крохотный Мишенька лениво пускал пузыри и равнодушно увертывался от прощальных ласк матери.

Матрена переглядывалась и пересмеивалась с верным Федотом — она уговорила Наталью Дмитриевну взять с собою и его — государь разрешал брать двух дворовых людей по их согласию с собою в Сибирь. Матрена давно заметила, как ласково поглядывал Федот на ее пышную фигуру да и повиновался ей со всей лаской и угодливостью.

Наталья Дмитриевна обошла весь дом в Давыдове, земно поклонилась каждой комнате и каждому простенку, а возле вишни, далеко над крышей простершей свои голые по зиме сучья, стояла долго и тихо поглаживала шершавый ее ствол, въевшийся в стену, словно и кирпичная стена стала частью ее самой, ее живой души.

— Увижу ли я тебя еще когда-нибудь? — шептала Наталья Дмитриевна. — Зацветешь ли ты по весне и осыплешь землю вокруг белыми лепестками? Или засохнешь от тоски и скуки? Или раздуплишься гнилым стволом и расколешься на части, так и не узнав более прикосновения родных рук?

Вишня глухо ворчала под ветром голыми сучьями, стучала веткой о крышу, как будто возмущалась отъездом Натальи Дмитриевны. Но не забыла, видать, она, как отпаивала ее девочка водой из кружки, как ставила вокруг беспомощного тоненького стволика препоны и преграды для чужих ног и равнодушной жестокости, как радовалась первым хилым ее листочкам, а потом могучим гроздьям цветов! Кому в окошко будет заглядывать она, эта высоченная и могучая вишня, кому стелить под ноги лепестки и бросать прямо в рот спелые, крупные, прозрачно-бордовые ягоды?

— Береги детей моих, вишенка, — слабо прошептала Наталья Дмитриевна и сама устыдилась своих слов — могло ли это мощное дерево, подвигавшее своим напором кирпичную стену, слышать ее, видеть и понимать?

Через много лет, в Петровском уже заводе, получила она письмо от Марьи Павловны, что Мишенька, младшенький, залез на крышу дома и непременно упал бы, кабы не старая вишня. Задержала своими ветками, и малыш отделался крохотными царапинами вместо переломанных ног и рук. И Наталья Дмитриевна благословляла из своего далека старую вишню, понявшую ее, угадавшую все ее думы. Живую силу живой природы…

29 февраля 1828 года, в тот самый день, что случается только раз в четыре года, приехала она в Иркутск, последнюю большую остановку перед Читой. Вечером писала она Ивану Александровичу Фонвизину — брату мужа, которому поручила приглядывать за осиротевшим ее семейством. Ему могла она без утайки рассказать обо всех ее огорчениях от долгого зимнего путешествия. Родителям посылала она лишь нежные, заботливые письма.

— Сегодня поутру был у меня городничий, потребовал документы мои, спрашивал, известны ли мне правила о лишении всех прав… Я отдала их ему. Он велел разложить все вещи. Завтра их будут осматривать. Знаете ли, милый Иван Александрович, как нас здесь притесняют, грабят, насильно берут что им понравится? Как притесняют провожающих нас людей безжалостно?

Но день прошел, а осмотрщики не появлялись…

— И долго, говорят, буду дожидаться, если не подарю что-нибудь. А мне дарить нечего. Ради Бога… пришлите мне что-нибудь просто по почте. Только не золотую вещь, а, например, сукна на платье самого лучшего. Или вроде этого что-нибудь, а то он, говорят, насчет переписки и всего будут притеснять ужасно, а вы писать к нему можете так, чтобы он понял, что это для него…

Письмо ее не попало к Ивану Александровичу, а было перехвачено и отправлено в Петербург, прямехонько к Бенкендорфу, начальнику всей полиции империи…

Так что ни городничий не получил предназначенной ему штуки сукна, ни Наталья Дмитриевна снисхождения…

Однако Провидение благоволило к Фонвизиной. И опять адресовалась она к брату мужа:

— Наконец все кончено. Сегодня был смотр. Я уже писала вам, что провожал меня чиновник из Тобольска по особым поручениям, чего с прошлыми никогда не было (тобольским губернатором был дядя Натальи Дмитриевны Д. Н. Бантыш-Каменский, автор широко известной книги «Словарь достопамятных людей русской земли». Увидев, что состояние здоровья Натальи Дмитриевны неблагополучно, он для облегчения ей дороги командировал с ней в Иркутск чиновника Попова). Так как у всех здешних совесть не очень чиста и были на них уже жалобы в России, то им тотчас представилось, что этот чиновник прислан за ними присматривать, что, может быть, и справедливо.

Явился губернатор со всем синклитом своим, которые при виде Попова оцепенели все и стояли как вкопанные у дверей, даже не смея прикасаться к вещам… Губернатор был со мною отменно вежлив, оставив часть денег, что с прочими ни с кем не делал (запрещалось брать с собою в Сибирь больше определенной суммы даже из собственных доходов), к вещам даже не подходил, только что просил меня подписать реестр, что более в нем означенного при мне не находится. Другие все более, но уже не менее 12 дней проживали здесь, и никто так легко не отделывался…

Но другие были более ловки, чем Наталья Дмитриевна. Полине Гебль удалось ловко провести несговорчивого и грубого иркутского губернатора, который так милостиво обошелся с Фонвизиной. Она отправлялась в Читинский острог через день после Натальи Дмитриевны.

«Губернатор заранее предупредил, — писала она много позже, — что перед отъездом все мои вещи будут осматривать, и когда узнал, что со мною ружье есть, посоветовал его запрятать подальше (все еще под впечатлением визита чиновника Попова). Со мною было довольно много денег, о которых я, понятно, молчала. Тогда мне пришло в голову зашить деньги в черную тафту и спрятать в волосы, чему весьма способствовали тогдашние прически. Часы и цепочку положила я за образа, так что, когда явились три чиновника, все в крестах, осматривать мои вещи, то они ничего не нашли…»