Зинаида Чиркова - Звезда печального счастья

Она так смотрела на него, что старый кавалерист засмущался под ее взглядом.

— Ладно, — вздохнул он, — я распоряжусь, чтобы его привели к вам…

Этими словами он нарушал инструкцию, но веселая француженка разбудила в его сердце какие-то давние воспоминания. Он тоже был на войне, он тоже был во Франции, и ему случалось там увлекаться красивыми и молодыми ее соотечественницами. И кто знает, какую пассию оставил он там?

— И распорядитесь, чтобы свадьба прошла как можно скорее, — уже повелительно проговорила Полина. Она поняла, что одержала над стариком победу, — венчание должно пройти как можно быстрее, иначе эта бумага не будет иметь для меня никакого значения, я ведь еще не жена, а свободный человек…

Лепарский взглянул на Полину — она права.

— Но теперь Великий пост, — пробормотал он, — придется подождать. И кстати, — опять смущенно сказал он, — не желаете ли меня в посаженные отцы? Я благословлю вас православным образом святой Богоматери? Хотя сам я и католик, но посаженные отцы имеют это право…

Полина быстро взглянула на него.

— Вы — посаженный отец? — она расхохоталась. — Тюремщик в роли посаженного отца, — сыронизировала она, — впрочем, я никого другого еще не знаю, а от отца потребую уступок…

Она кокетливо засмеялась, и Лепарский и вовсе растаял.

— Но образом благословлять? Вы — католик? Да и я католичка. Нет, это уж позвольте отвергнуть…

Лепарский пожал плечами. Он бы мог обидеться на Полину за эту ее вольность, но француженка пришлась ему по душе.

— Ладно, пусть без образа, зато посаженным отцом, — весело добавил он. — Однако странная это будет свадьба…

И ушел, покачивая седой головой и улыбаясь в душе. Ох, уж эти француженки…

И что нашла она в этом флегматичном и унылом Анненкове, что прискакала за столько верст! Невенчанная, незамужняя, яркая, как бабочка, как цветок под весенним солнцем, а хочет обвенчаться с государственным преступником и отказывается от всех своих прав и соглашается на все препоны. Ладно бы еще жена, венец прилепил к мужу, а тут…

Часа через два под окошком новой квартиры Полины — обыкновенной крестьянской избы — прошли несколько арестантов. Все это были веселые молодые люди, сопровождали их солдаты, но оков на них не было. Лепарский распорядился в неурочный день вести их в баню. Ему надо было и инструкцию соблюсти, и доставить Полине свидание. Она терпеливо ждала, стоя у открытой форточки.

На обратном пути один из арестантов, проходя мимо Полины, торопливо проговорил:

— Скоро и Анненкова проведут…

И она увидела его — он шел между солдатами в изорванном старом тулупе с разорванной подкладкой, подпоясанном куском веревки, и нес под мышкой узелок с бельем…

Она выскочила на крыльцо.

— Полина, сойди вниз и скорее дай мне руку, — хрипло пробормотал он…

Но поздороваться им не дали. Солдат схватил Ивана Александровича за грудь и отбросил назад. Полина едва не лишилась чувств. Анненков прошел вперед, а перед крыльцом приостановился Фонвизин:

— Что моя Наталья? — едва успел спросить он.

— Скоро будет и здорова, — наскоро прошептала Полина.

Лепарский исполнил свое слово только через три дня. Иван уже был одет получше, Полина позаботилась передать ему одежду и обувь. Но железа мешали ему ходить, кандалы были коротки, а Анненков высок ростом. Арестанта сопровождали офицер и часовой. И не в арестантской палате произошло их свидание, а на квартире Полины.

Офицер ушел сразу и вернулся только через два часа, а дежурный солдат остался в соседней комнатке.

Сколько радости и счастья доставило им это первое после длительной разлуки свидание. Они не говорили ни о чем, оба забылись в страстных объятиях, пламенных поцелуях, соединились в жгучей страсти. Два часа пролетели как единый миг…

Офицер деликатно постучал в дверь. Иван Александрович оделся, с трудом подвязал короткие кандалы и вышел, все время оглядываясь на любимую…

Полина земно поклонилась Лепарскому за эту милость и нарушение инструкции, когда снова увидела старика.

Он был старый служака, приказ, инструкция давно стали для него священны, и он знал, что все эти веселые молодые люди злоумышляли противу государя, против власти, которой верно служил комендант. Он, как мог, ослаблял силу приказов и предписаний, но понимал, что в роте солдат и офицеров, охранявших арестантов, полно доносчиков и в единый миг могут его разжаловать и сослать, так же как и их, а поставят над ними жестокого и тупого самодура, который еще и начнет издеваться над этими бывшими офицерами, генералами, князьями и баронами. Нет, он не хотел быть палачом, он лишь хотел сохранить свое звание и свой пост…

Но поначалу все приехавшие дамы смотрели на него именно как на палача. Потом они поняли его честное бескорыстное сердце, и служение государю, и его поблажки арестантам, и для многих сделался он лучшим другом. Но это потом. А пока что суровость его служила толчком для целого ряда возмущенных тирад и обидных слов.

Так же сурово встретил он и Наталью Дмитриевну Фонвизину.

Едва отлежавшись в темной и тесной избенке ямской станции, погнала Наталья Дмитриевна лошадей и прибыла в Читинский острог поздним вечером, когда в маленькой кучке домов едва горели лучины, слегка окрашивая крохотные оконца желтоватым светом. Только за частоколом острога пылали костры, просвечивая через щели неплотно пригнанных бревен.

Ей сразу же нашлась квартира — Лепарский позаботился обо всем и на следующее утро обещал ей свидание с мужем, ежели подпишет она все нужные бумаги.

Она подписывала не раз — и в Петербурге, не читая, когда хлопотала о разрешении следовать за мужем, и в Иркутске, где ей предложили прочесть и подписать целый перечень лишения ее всех прав и привилегий дворянства. Не читая, не вникая, подписывала она все. Не читала и сейчас, только выслушала от Лепарского предостережения. Подписала без единого слова. Только усмехнулась. Теперь и она каторжанка, не имеющая права ни на что. Она только ждала свидания с Фонвизиным. Они не виделись целый год…

Когда ее ввели в арестантскую комнату — остальные заключенные, лязгая кандалами, поспешили удалиться в другую часть дома, — она не сразу разглядела генерала в полусумраке. Он сидел на своих деревянных нарах, на куске войлока, не в силах подняться. Он только порывался встать, но ноги отказывали ему, и железа его отвратительно звякали. Она стояла посреди небольшой и сумрачной камеры — молодая, свежая, ярко блестевшая своими огромными голубыми глазами и нарумяненными морозом щеками.