Зинаида Чиркова - Звезда печального счастья

Ему хотелось броситься перед ней на колени и целовать край ее черного платья и касаться губами ее пухлых по-детски губ. Но он только смотрел на нее, не в силах вымолвить ни слова, жадно пожирая ее взглядом.

Наталья Дмитриевна подбежала к нему, обвила руками его седеющую голову, прижала к груди, а потом откинулась и заглянула в добрые усталые умные глаза.

— Мой Мишель, — только и повторяла она.

— Моя Наталья, — наконец пробормотал и он.

Они не видели этой тесной темной комнаты с войлочными тюфяками на нарах вдоль стен, не замечали дежурного офицера, присевшего к столу. Они видели только глаза друг друга.

— Ты похудел, мой Мишель, — шептала она и целовала его глаза и устало опущенные уголки губ и натыкалась на кольца железной цепи и пыталась отвести их в сторону.

— А ты все так же прекрасна, моя любимая, — шептал он, и губы его тянулись к ее губам, и прохладная белоснежная кожа ее лица казалась ему божественной.

— Мой дорогой генерал, ты мне так дорог, я всегда отныне буду только с тобой, — страстно шептала она.

— Разговаривайте громче и только по-русски, — донесся до них холодный голос дежурного офицера, но они не услышали его и продолжали шептать друг другу бесконечные признания в любви.

— Свидание окончено, — скучающе поднялся из-за стола офицер, и Наталья Дмитриевна замерла.

Как, это все? После года разлуки, после шести тысяч верст, после всех болезней и страданий?

— Свидание окончено, — повторил офицер более мягким тоном. И она не стала унижать себя упрашиванием и вымаливанием еще хоть одной короткой минутки.

— Дети здоровы, родители тоже, все шлют тебе самые пламенные пожелания здоровья и с нетерпением ждут скорого твоего возвращения, — громко произнесла она, оторвалась от Михаила Александровича и твердо пошла к двери.

— Мы будем видеться часто, — обернулась она на пороге и увидела его глаза — покорные, любящие, молящие. — Два раза в неделю… Мужайся, мой Мишель, — прибавила она еще и, гордо вскинув голову, вышла из арестантской.

А ночью с ней снова был припадок. И снова ей казалось, что с нее, живой, сдирают кожу и сжигают на дымном костре, и ее оболочка коробится и чернеет, и боль от этой содранной заживо кожи пронизывает ее всю, и нестерпима эта боль и жар от огня. И она кричала так, что было слышно на пустынной деревенской улице, и собаки отвечали ей тягостным воем, в тоске отзываясь на нечеловеческий, дикий, страшный крик.

И опять будила ее верная Матрена, и обнимала, и прижимала к своей объемистой груди, и баюкала, и шептала какие-то слова, и припевала те песни, что пела над ее колыбелью.

В ее теплых объятиях Наталья Дмитриевна засыпала, облегченно вздыхая, но через минуту кричала опять и заходилась в этом крике.

Днем она ходила вялая и задумчивая, а вечерами боялась ложиться в постель, все оттягивая и оттягивая тягостную минуту. И Матрена стелила свой войлок рядом с ее кроватью и ночью поминутно вскакивала, чтобы качать и баюкать свою воспитанницу на мягких и больших руках.

Едва они приехали и разобрались в своем устройстве, как стала Матрена ходить и в крохотную деревянную церковь, и в бедные избы местных жителей. Шепталась со стареньким попиком, перекинулась парой слов с местными старухами. Брызгала на Наталью Дмитриевну святой водой, шептала над ней наговоры и молитвы, умывала с яичка:

— С гуся вода, с лебедя вода, а с Натальи моей вся хвороба скатись, свались…

Ничто не помогало, Наталья Дмитриевна заходилась по ночам истошным криком, в ужасе просыпалась, кошмары душили ее.

Однажды приволокла Матрена целый мешок лука и чеснока, где уж добыла, неизвестно, местные не сажали их. Таясь от Натальи Дмитриевны, рассыпала под кроватью лук и чеснок, разложила по углам дольки. Ночью, просыпаясь от ее звериного крика, капала ей маслом из лампады прямо в самую сердцевину черного креста на голове и все пришептывала, приговаривала слова молитв и приговоров.

И когда впервые за много ночей уснула Наталья Дмитриевна спокойно и не проснулась до утра и ни разу не вскрикнула, Матрена вздохнула счастливо и умиротворенно и назидательно сказала Федоту:

— Выкарабкала я голубушку…

Федот похмыкал, недоверчиво взглянул на Матрену, но с той поры еще больше зауважал эту дородную, пышную мягкую нянюшку…

Прошел Великий пост, и пристало готовиться к необычной тюремной свадьбе…

Наталья Дмитриевна уже успела полюбить всех своих подруг по несчастью — и Александру Григорьевну Муравьеву, юную, белокурую, гибкую станом и прекрасную лицом и сердцем, и Елизавету Петровну Нарышкину, гордую, надменную двадцатитрехлетнюю красавицу, схоронившую дочь еще до осуждения мужа, мало сообщительную с людьми и потому трудно переносившую одиночество в этой деревенской глуши, и Александру Васильевну Ентальцеву, круглую сироту, никогда не имевшую детей, и почтительно склонялась перед первыми декабристками, прибывшими еще в Нерчинские рудники и вынесшими всю тяжесть унижения, — княгиней Трубецкой и княгиней Волконской, теперь приехавшими сюда вслед за своими мужьями.

Но более всего привязалась она к Полине, никогда не оставлявшей веселости даже в самых трудных обстоятельствах. Немудрено, что эта жизнерадостная француженка сумела покорить сердце такого закоренелого и сурового холостяка, как Лепарский, который прощал ей многочисленные нарушения инструкций.

Наталья Дмитриевна со слов Фонвизина знала, с какой просьбой, единственной, обратились заключенные к старику Лепарскому в первый же день своего приезда. Когда он появился перед заключенными, он прежде всего сказал им о том зависимом положении, в котором они все находятся. И был изумлен, когда ему ответили, что все знают это очень хорошо, что готовы с терпением сносить все лишения, беспрекословно подчиняться всем распоряжениям и всем стеснительным мерам, но только об одном просят и готовы лучше лишиться жизни, чем переносить хладнокровно. Единственная эта просьба состояла в том, чтобы не оскорблять заключенных дерзким обращением, подавлением чувств достоинства и чести. Их, эти чувства достоинства и чести, не отняло и осуждение. И Лепарский почувствовал к этим осужденным не только сочувствие, но и уважение.

Подруги Натальи Дмитриевны не стеснялись в выражении своих чувств к Лепарскому. Они прямо в глаза говорили ему самые жестокие, самые колкие слова, называли его тюремщиком и палачом и добавляли, что ни один порядочный человек не согласился бы принять на себя эту должность иначе, как только с тем, чтобы, несмотря на последствия, на гнев государя, облегчать, сколько возможно, участь осужденных.

Если он будет поступать подобным образом, то заслужит всеобщее уважение и уважение потомства. Но если он будет поступать наоборот, то на него будут смотреть как на простого тюремщика, продавшего себя за деньги, и он оставит по себе незавидную память. А что память в потомках о декабристах будет вечная, в то они верили истово…