Зинаида Чиркова - Звезда печального счастья

— Ради Бога, не горячитесь, сударыни, — отвечал им бедный старик, вовсе сбитый с толку, — будьте благоразумны: я сделаю все, что от меня зависит. Но вы требуете такую вещь, которая может меня компрометировать в глазах правительства. Я уверен, вы не хотите, чтобы меня разжаловали в солдаты за то, что я нарушил данные мне инструкции.

— Ну что ж, — отвечали дамы, — будьте лучше солдатом, генерал, но будьте честным человеком.

Вероятно, в душе он с ними соглашался, но инструкции продолжал свято соблюдать, зато и выпросил у правительства ряд привилегий для осужденных…

Вышло же так, что они стали посаженными: Лепарский — отцом, она — Наталья Дмитриевна Фонвизина — матерью…

С самого утра в крестьянских избах, где жили декабристки, начались торжественные приготовления. Полина позаботилась о брачных нарядах для себя и Ивана Александровича, а вот у шаферов не было ничего, чтобы в достойном виде держать венцы над головами жениха и невесты в церкви. Да и всем хотелось принарядиться, а в Чите не только модных, но и самых простых лавок не было, негде было купить булавки и иголки, даже свечи.

Елизавета Петровна Нарышкина выручила всю свадьбу — она привезла с собой много восковых свечей для вечернего освещения и дала их Полине. Шаферы пожелали быть тоже принаряженными, потребовали белые галстуки и накрахмаленные воротнички к своим арестантским курткам. И за дело взялась сама невеста — нашила белых галстуков из своих батистовых носовых платков и накрахмалила воротнички, собранные у имущих.

Лепарский до того расщедрился, что для невесты прислал свою коляску — экипажей, конечно же, ни у кого не было.

Разодетые и убранные лучшими уборами Полина и Наталья Дмитриевна важно вышли из дома и уселись в богатый экипаж. Их провожали все женщины, которым пришлось пешком отправиться в церковь. Деревенские ребятишки и крестьянские бабы и девки сбежались, чтобы посмотреть на невиданное зрелище…

У церкви уже толпилось все селение. Коляска подъехала к самой паперти, встречавший их Лепарский подал руку Полине, а потом и Наталье Дмитриевне. Она сразу же прошла, чтобы все осмотреть и исправить, что еще можно, до венчания.

Лепарский крестился по-католически, католичкой была и Полина. Оба они никогда не бывали в православной церкви и почему-то решили, что место невесты на хорах, и поднялись по узкой винтовой лестнице. Хорошо, что Наталья Дмитриевна увидела их и призывно замахала рукой, предлагая спуститься.

Все встретили посаженного отца и невесту весело, шутками. Все женщины окружили невесту и норовили прикоснуться к ней — все-таки это была первая свадьба в тюрьме.

Не было в церкви только Александры Григорьевны Муравьевой — накануне получила она известие о смерти своей матери, графини Чернышовой.

Но шутки, смех, веселье исчезли, едва на пороге церкви появились жених с двумя шаферами, Петром Свистуновым и Александром Муравьевым.

Они шли нетвердо, с непривычки деревянно двигая ногами — только на паперти сняли с них оковы.

Полина снова попыталась было установить веселую атмосферу, зашутила с шаферами, с женихом, но гробовое молчание погасило и ее улыбку.

Словно бы тень казематов легла на эту необычную тюремную свадьбу.

Священник провел обряд торопливо, певчих не было.

Едва только священник пробормотал последние слова церемонии, как солдаты, вошедшие следом за женихом, окружили арестантов и увели их. На паперти снова надели на них кандалы и отвели в тюрьму…

Теперь Михаил Александрович Фонвизин жил от свидания до свидания с Натальей Дмитриевной. В те два дня, что он не видел ее, он вспоминал белые ее руки, чистое, свежее, белоснежное лицо ее, ее блестящие голубые глаза. И как он страстно желал сжать ее в своих объятиях, погладить всю ее белоснежную бархатную кожу, целовать и целовать каждый изгиб ее чудесного тела. Она дважды родила, она кормила ребенка, но это нисколько не испортило ее стройной фигуры, разве только раздалась она несколько в бедрах. Он так страстно желал ее, что не мог думать ни о чем другом…

Между тем в остроге установилась уже и своя собственная, более или менее нормальная жизнь, если можно назвать нормальной жизнь под замком и конвоем, с железами на ногах и руками, заложенными назад.

Новое помещение острога, куда их перевели по осени двадцать седьмого года, было более просторное, однако все равно жило в комнатах — темных казематах — по восемь человек, все они непрестанно звенели кандалами, все они шумно разговаривали, потому что звон кандалов заглушал слова, все они жили дружной артелью. Те, которые попали сюда из Общества соединенных славян, поляки и украинцы, все были люди бедные, не имевшие никаких доходов, не имели и родственников, которые могли бы помочь им деньгами и одеждой. Но те, что посостоятельнее, настолько добровольно и охотно делили все нужды артели, что ни у кого не возникало ни малейшего ощущения неловкости.

Дамы, а их было здесь уже семь человек, взяли на себя труд по переписке — заключенным запрещено было переписываться с родными, а женщины могли сообщаться с кем угодно. Они переписывали письма осужденных и отправляли их по адресам. Правда, все их письма проходили двойную проверку, а наиболее смелые и казавшиеся крамольными письма либо доставлялись в третье отделение к Бенкендорфу, либо просто задерживались…

Скоро среди заключенных появились свои кружки — были здесь и люди совсем молодые, и сорокалетние. Но споры и разговоры о восстании не утихали здесь никогда — и только здесь, в каторжных работах, поняли все, кто принимал участие в восстании на Сенатской площади, много порассуждав, признав ошибки и просчеты, убедились, как велико было значение этого выступления. Оттого и глаза их всех смотрели ярче, и головы не сгибались под тяжестью обвинений, что знали — не пропадет их скорбный труд…

Эти слова из стихотворения Пушкина, которое привезла еще в Нерчинские рудники Александра Григорьевна Муравьева, они знали все наизусть, повторяли их постоянно и гордились своим подвигом. За ними стояла Россия — они знали, что имена их никогда не сотрутся в памяти россиян. Оттого и разговаривали с Лепарским и солдатами всегда с чувством собственного достоинства и великой гордости…