Абрам Каган - Преступление и совесть

— Что там рассказывать? — нагло ответил он. — Она крамольница. Я сам сказал об этом Чаплинскому…

— Что ты сам сказал?! — нетерпеливо, что было совсем не характерно для него, крикнул Леонтий Иванович. — Глянь, — кивнул он жене, — он ведь едва стоит на ногах, твой Илья Муромец… — Леонтий Иванович схватил сына за руку и потащил к дивану. — Садись и рассказывай толком.

— Сейчас. — От того, что отец вел себя так необычно, Анатолий несколько пришел в себя, вытаращил глупые глаза и начал рассказывать: — Настя хотела спасти своего кучерявого кавалера — студента Ратнера. Листовки они распространяли… пристав задержал их, а Чаплинский… — Анатолий замолчал.

— Что, что Чаплинский, говори скорее!..

— Я сказал ему, кто она… фамилию назвал.

— Негодяй! — воскликнул отец и дал сыну пощечину.

Тот схватился за щеку и выбежал из комнаты, а Леонтий Иванович ушел к себе.

Серафима Гавриловна в ужасе закрыла лицо руками. Постояв немного, она направилась в спальню.

— Леонтий, я думаю, завтра тебе необходимо повидаться с Чаплинским.

— Оставь меня, пожалуйста, в покое…

— Как это оставить тебя в покое, ведь Настя арестована.

— Если арестована, то завтра я выясню…

Больше Леонтий Иванович не захотел разговаривать, он разделся и лег в постель. Серафима Гавриловна тоже улеглась. Часы пробили три.

Утром супруги не сказали друг другу ни слова. Молча позавтракали, выпили кофе. Серафима Гавриловна все же не выдержала и спросила собравшегося уходить мужа:

— Леонтий Иванович, не забудь узнать о Насте.

— Не надо мне напоминать. Я все хорошо помню…

Едва за Леонтием Ивановичем закрылась дверь, прислуга спросила у Серафимы Гавриловны, почему барышня не ночевала дома.

— Осталась ночевать у знакомой. Она позвонила по телефону, — пробормотала Серафима Гавриловна и ушла в комнату сына.

— Поднимайся, Анатолий, отец уже ушел в суд.

Протрезвевший после сна, сын молча оделся, умылся, молча позавтракал и молча направился к выходу. У дверей мать задержала его:

— Куда ты сейчас идешь?

— В университет.

— А вчера так поздно тоже был в университете?

— Что было вчера, не помню, — ответил он, отвернувшись, и вышел.

Был солнечный осенний день. Вынув из кармана синий билет-пропуск на сегодняшнее заседание суда, Анатолий задумался: «В суд идти или в университет? Нет, раньше в суд, — решил он. — Авось Голубеву пригожусь…»

В перерыве после утреннего заседания Леонтий Иванович старался встретиться с Чаплинским. Он нарочно несколько раз прошелся перед глазами прокурора в судебной комнате, пока наконец, будто случайно, столкнулся с ним.

Шишов, конечно, ждал, что прокурор первым заговорит об интересующем его вопросе, но Чаплинский своей лисьей хитростью рассчитал, что отцовское сердце не выдержит и он сам спросит, что произошло с его дочерью. Но Шишов не спрашивал.

— Вы присутствуете все время на заседаниях? — поинтересовался Чаплинский.

— Да, с самого начала.

— Интересно?

— Несомненно!

— Какой эпизод, по-вашему, самый впечатляющий, Леонтий Иванович?

— Какой эпизод?.. — задумчиво переспросил Шишов.

— Да, какой эпизод? — И поскольку Шишов не отвечал, прокурор продолжал: — Я подскажу вам… Тот, когда злостные крамольники распространяли свои преступные листовки, и ваша дочь… — Чаплинский замолчал.

— Что? Моя дочь…

— Вам очень хорошо известно, что ваша дочь участница этого безобразия.

— Я об этом не знаю…

— Не знаете?

Пауза. Оба смотрели так, словно видят друг друга впервые в жизни.

— Может быть, переговорили бы со своей дочерью? Возможно, вы бы убедили ее, чтобы она рассказала, каких преступников она хотела выгородить, опираясь на ваше имя.

— На мое имя?.. — Шишов понял провокационный маневр Чаплинского. — Где теперь находится моя дочь?

— В комнате предварительного следствия. Не беспокойтесь, Леонтий Иванович, зла ей никто не причинит.

Шишова обдало потом. Заметив, что он растерялся, Чаплинский добавил, словно подливая масла в огонь:

— Не пугайтесь, Леонтий Иванович, если она ни в чем не виновата, с нею ничего не случится.

— Вам прекрасно известно, Георгий Гаврилович, что я не из пугливых.

— Я это знаю… Так вот, если хотите, можете встретиться с дочерью. Где находится комната предварительного следствия, вам известно.

Ничего не ответив, Шишов слегка поклонился и хотел уйти, но Чаплинский остановил его:

— Леонтий Иванович, мне кажется, что такому уважаемому старому судейскому работнику уже пора уйти в отставку…

Шишов побледнел и молча вышел.

В разбитом душевном состоянии Шишов остановился неподалеку от здания суда, и поднявшийся вдруг ветер хлестал его по разгоревшимся щекам, теребил бороду. Солнце закрыло темные тучи, он скорее почувствовал это всем своим естеством, чем увидел. Инстинктивно закутался в мундир и посмотрел на небо. Густая, темная стена нависла над ним, тут же полил дождь, звонко ударяя по каменной мостовой, прибивая пыль, по деревьям, срывая с них редкие листья, которые мокрыми комками катились к его ногам.

Шишов стоял и думал: как он может теперь идти домой, если там, «у них», в одиночестве терзается его любимая дочь.

На углу Прорезной улицы его нагнали дрожки со знакомым кучером. Шишов сел в них.

— Куда прикажете везти?

— В жандармское управление, в предвариловку, и побыстрее.

Знакомый извозчик удивленно посмотрел на пассажира.

— Так вы, Леонтий Иванович… туда? В такой дождь?

— Погоняй, Кузьма. В жизни всякое случается…

Извозчик подгонял лошаденку и смутно думал: правда, в жизни всякое случается…

У жандармского управления Шишов быстро соскочил с дрожек. В передней он первым заметил дежурного. Объяснив ему, по какому поводу пришел, Шишов попросил разрешения на свидание с дочерью.

— Да, есть у нас такая, — сказал дежурный и позвал начальника рангом выше.

Появившийся офицер с подкрученными усиками и улыбающимися глазками попросил Шишова подождать — он пойдет спросить. По возвращении он попросил Шишова последовать за ним и повел Леонтия Ивановича в тот самый подвал, где несколько дней содержали Бейлиса.

Увидев в полутемном подвале отца, Настя опешила. Первые секунды они молча стояли друг против друга. Сюда, в подвал, доходил шум дождя, слышались раскаты грома. Леонтий Иванович все еще стоял возле двери и, тяжело дыша, напряженно смотрел на дочь.

Когда глаза его привыкли к темноте, царившей в подвале, — ее разрезал лишь слабый луч света, падающий из двухстекольного окошечка под самым потолком, — он приблизился к дочери, стоявшей у стены подобно каменному изваянию.

— Дочь моя, зачем ты покрыла позором мою старую голову?