Абрам Каган - Преступление и совесть

— Возьмите, реб Ицхок. Для вас, который хочет плакать и рыдать, эти капли как раз пригодятся.

Реб Ицхок совсем не обиделся на Липу, только пробормотал:

— Во все времена у нас были люди, готовые пойти на самопожертвование…

— Это было в старину, — возразил жестянщик Липа, — сейчас отвечают ударами на удары. Не нагибают головы, а сопротивляются, как только могут. Вот так, как сделали со Столыпиным…

Реб Ицхок, к которому обращался Липа, оглянулся по сторонам и сказал:

— Гвалт, как может человек это говорить в такое тревожное время!

— Не тревожьтесь, почтенный человек, — вмешался в разговор внук Липы, — не думайте, что небо уже достигает земли. Вы бы послушали, как сапожник Наконечный сегодня отвергнул все, что выдумал фонарщик Шаховский…

— Откуда тебе известно?

— Я только что оттуда. Что там творится! Дедушка, я после перерыва туда пойду. Твой билет я уже использовал, но мне обещали дать еще билет.

— Слышите, реб Ицхок! Так что, нужно плакать?..

— Значит, есть бог на свете.

Жестянщик посмотрел набожному еврею в глаза и многозначительно сказал:

— Есть еще люди на свете, настоящие люди…

— Бог есть на свете!

— А я говорю, люди есть на свете, люди.

— А бог? Удивительно, чтобы жестянщик был таким неверующим!

Реб Ицхок сердито повернулся к Липе спиной и медленно поплелся обратно в синагогу, в тесноту и духоту, где пахло освежающими каплями и слезами плачущих.

А Липа Поделко? Он решил, что не сможет дождаться конечной молитвы, он должен быть возле здания суда. Его внук говорил, что там творится нечто ужасное, так и ему хочется пойти и послушать, быть поближе к месту, где решается судьба Бейлиса. «Уйти преждевременно в такой страшный день? — рассуждал жестянщик. — Подумай, Липа, подумай хорошенько, ты ведь грешный человек. Тебя ведь проклянут люди вроде того осторожного, степенного прихожанина реба Ицхока. Они ведь подумают, что ты, Липа, не выдержал поста и поэтому убежал, не дождавшись конечной молитвы — ниле, убежал до того, как показалась первая звезда — предвестница, что наступил вечер и можно уже отойти от пюпитра, у которого ты целый божий день молился и выпрашивал хороший и счастливый год».

Но желание именно в этот грозный день быть поближе к тому несчастному человеку, к Бейлису, победило традиционные мысли. Почему-то все суставы Липы налились особой силой. Он почувствовал, что его место там, возле суда, а не здесь, в душной синагоге, где особенно гнетут его вон те заплаканные, растерянные и беспомощные молящиеся.

Липа словно почувствовал в своих руках огромный молот. Ему показалось, что не только ему одному станет легче, если он будет стоять у здания суда, он тем самым облегчит состояние и Менделя Бейлиса. Потому что и он, Липа, мог бы точно так же, как сейчас Мендель, сидеть за страшной решеткой, но судьба смилостивилась над ним, вместо него, Липы, схватили Бейлиса, так же пытали бы, как пытают теперь Бейлиса.

Липа должен сам для себя уяснить, правильно ли он поступит, если не дождется, пока на темном бархате неба засветится первая звезда, а сразу направится к зданию суда, чтобы быть поближе к пострадавшему. «Но ты ведь, Липа, постился целый день, у тебя может закружиться голова, да и под ложечкой у тебя сосет. Ну, это не причина, от голода человек так быстро не умирает, у Бейлиса пост гораздо тяжелее! Говорят, он со вчерашнего вечера, с кол-нидре, ничего не ел. Так почему же ты, Липа, думаешь о еде! Черт тебя не возьмет, Липа, не умрешь, пойди, пойди, пойди!»

И он пошел. Вот он уже приближается к зданию суда. В предвечерней тишине Богдан Хмельницкий на своем буйном коне залит лучами заходящего солнца. Вокруг памятника стояли сотни людей. Липа заметил, что здесь находятся не только евреи, но и много православных. Он услышал такой разговор:

— Теперь дает показания Наконечный…

— Кто этот Наконечный? — спросил какой-то чиновник.

— Тот, по прозвищу «лягушка».

— Вы ошибаетесь, господин, — вмешался другой, в рабочем фартуке, очевидно только что покинувший верстак. — Наш брат рабочий не может плохо говорить о невинном человеке.

— Ваш брат, ваш брат… — передразнил его чиновник. — И кроме ваших братьев есть еще порядочные люди в России.

— Например, вы, господин, — сердито сказал человек в фартуке.

— Да, представьте себе, например, я… — И чиновник отошел.

А там, в зале суда, давал показания Михаил Наконечный, сапожник, иногда прирабатывавший писанием для кого-нибудь ходатайств, прошений. Среднего роста, блондин со спадающими на лоб и даже захватывающими часть чисто выбритого лица волосами. В нем сразу можно было узнать настоящего русского мастерового. Одет он был в темный костюм из дешевой материи и чистую рубашку. Одной рукою он часто приглаживал, прижимал светлые длинные волосы, а другую держал в накладном кармане короткого пиджачка. Человек этот своим видом производил очень хорошее впечатление. Говорил он приглушенным басом, которым отлично владел. Поэтому его было приятно слушать.

А рассказывал он вот что: он сосед Веры Чеберяк. Когда случилось несчастье с Андрюшей, фонарщик Шаховский хотел убедить его, что не в доме Чеберячки убили мальчика, а утащил его еврей с черной бородой. Но, как объяснял сапожник Наконечный, Шаховский — человек недобрый, он способен на все. Доверять ему нельзя, так как Шаховский как-то сказал: «Я впутаю Менделя в это дело». Подлинные его слова: «Пришью Менделя к делу».

Последняя фраза свидетеля громом раскатилась по залу. Обвинители начали переглядываться: у Шмакова задрожали набухшие мешочки под глазами. Замысловский схватился за стакан с водой. А Виппер — тот нервно приподнялся и снова сел на свое место.

— Я решил, — гремел по залу бас Наконечного, — рассказать всю правду, моя совесть не позволяет, чтобы страдал невинный человек.

При этих словах Бейлис всем туловищем подался вперед, уперся в перегородку, стал вглядываться в глубокие, честные глаза Наконечного. Бейлис почувствовал, что за эти четыре дня, которые он просидел здесь, под охраной двух солдат с саблями наголо, впервые упомянули его имя в таком контексте. Сердце не выдержало, он расплакался и, всхлипывая, опустил голову.

Тишина в зале стала еще более напряженной, все смотрели на подсудимого за перегородкой.

Председатель нагибался к своим коллегам-судьям — очевидно, совещался: может быть, объявить перерыв? Но вскоре Бейлис овладел собой, ладонью вытер глаза и гордо поднял голову, будто сам себе сказал: «Мендель Бейлис, что ты распустил нюни?»

Далее Наконечный заявил, что дочка Чеберяк соврала, рассказывая, будто, когда она играла с детьми, какой-то дядя с черной бородой схватил Андрюшу Ющинского и куда-то потащил его. Если б это было так, через какой-нибудь час вся улица уже знала бы об этом.