Александр Малышев - Ветры Босфора

разбитую грот-мачту; повисшие, срезанные ватер-штанги и перлини (снасти). Борта турецких кораблей окрашены в красный цвет. И на них, на красные борта «Селимие», белыми снегами падали паруса.

Бортовой залп артиллеристы «Селимие» произвели. И быстрее всего он был бы последним для «Меркурия». Но к тому времени, когда они уже поднесли тлеющие фитили к запальникам, мачта «адмирала» была разбита, паруса падали. Ветер повернул нос «Селимие», сразу переставшую слушать руль. И залп пришелся в белый свет, в никуда, в пустое морское пространство. Майские ветры, - «озорники» и «позорники» - как называет их, сердясь, штурман Иван Петрович Прокофьев, с утра словно издевавшиеся над русским бригом, теперь хорошо и славно поработали.

Мощное «ур-р-ра-а-а!» сотрясло борт «Меркурия». Кричали бомбардиры, повскакав и прыгая, как бесноватые, у своих орудий. Орали мачтовые. Орали рулевые и сигнальщики. И Казарский орал вместе со всеми, и обнимал Корнеева и Лисенко, забыв о разнице в звании, в положении, чувствуя родство с бомбардирами. Сердце дрожало в груди восторженно и радостно. И ощущение братства с бомбардирами было столь прочным, как если бы он и они были единокровными братьями. Впервые за два часа боя и у командира, и у матросов появилась надежда выжить. Доброе дело - погибнуть за родину, сжечь и себя, и противника. А еще более доброе - уцелеть, послужить России верно и преданно. Человек рожден не для гибели, а для жизни; и их молодые тела радовались возможности выжить. Радовались просвету, промельку, затеплившемуся, как огонек далекого маяка.

Ахмет- паша не верил глазам своим. Он наблюдал за сражением с некоторого расстояния. Ему не было разрешено вступать в бой. И тогда, когда флагман поднял сигнал, отдавая приказ младшему держаться на дистанции, Ахмет-паша понял и сердцем принял правоту капудан-паши: бриг не стоил того, чтобы его почтили огнем два адмирала.

Два с половиной часа грохотала такая канонада, как будто сражались не два корабля, а два флота. Ежеминутно сверкали вспышки залпов с той и с другой стороны. Огненные стрелы молниями пронизывали клубы дыма. Грохот пушек перерос в громоподобные раскаты. С каждым выстрелом на «Селимие» Ахмет-паша думал: все, дерзкому бригу конец. Но теряли плотность клубы дыма. И непотопляемый бриг прорастал из рассеивающейся мглы своими двумя мачтами, низкими бортами и изрыгал новый залп своих немногочисленных орудий. Командир брига, очевидно, ни на минуту не забывал о молчавшем «Реал- бее». При всем том, что никакому штурману не удалось бы вычертить его курс, - так он крутился на воде, увертываясь от продольных залпов, - Ахмет-паша видел по своему компасу, что русский капитан упрямо правит на норд-норд-вест.

И вот теперь «Селимие», лучший корабль флота Порты, беспомощно дрейфовал, не в силах преследовать бриг! Ахмет-паша видел в трубу, как барахтались на палубе, выбираясь из-под опавших парусов, матросы. Как беспомощен старший офицер «Селимие» - отличный моряк! - сзывая артиллеристов. И как, спеша, ненавистный бриг с простреленными серо-черными от копоти и дыма парусами уходит по выбранному курсу.

Невероятно, но он - уходил!

Ахмет- паше и думать не хотелось о том, что будет с ним, если и он упустит ничтожный бриг. Султан Махмуд не четвертует адмиралов, он их просто бросит толпе, как бросают еще живую жертву львам. И султан будет прав! Бриг должен быть уничтожен, и он, Ахмет-паша, сделает это!

- К орудиям - скомандовал Ахмет-паша.

Отдал команду на брасы. Теперь, не опасаясь попасть под шальные ядра «Селимие», Ахмет-паша чувствовал свои руки развязанными. Капудан-паша, очевидно, не мог смириться с тем, что бриг, верная жертва, уходит. Едва бомбардиры повыползали из-под парусов и освободили часть орудий, «Селимие» возобновила огонь. Однако скоро умолкла, - дрейфующий, не слушающийся руля корабль не лучшая площадка для стрельбы.

На борту «Меркурия» крепла надежда. Разум подсказывал людям, почерневшим от пороха, отиравшим с лиц пот тяжелой военной страды, что дважды судьба не дарит удачу. Видели, уже лег в гон второй корабль врага. «Реал-бей» следовал неотступно за ними, сокращая расстояние. Так крупный и сильный зверь с неистраченными силами настигает уже измученную, израненную жертву. Но молодая кровь моряков «Меркурия» спорила с разумом, не соглашаясь с его доводами. Надежда выжить крепла.

Кок Филиппыч, штурманский ученик Федя Спиридонов, юнги Леонов, Антонов, Серегин разносили в ведрах воду и в медных бачках водку, - пей чарку водки и сколько хочешь воды. Запаленные, тяжело дышащие, люди пили воду жадно, - как лошади. Юнги Вахленко, Безбабков оттягивали от карронады тело убитого Пишогина. Скарятин, истинный старший офицер, хозяин корабля, без передыху взялся за неотложные работы, - матросы крепили фор-брамселя, меняли кое-что из поврежденного, мало надежного такелажа. Фельдшер Михайло Прокофьев управлялся с ранеными. И на быстрых ногах - словно и не было двух часов боя - бегал по палубе боцман Конивченко, кричал привычно зычно и сердито. С утра приборкой не занимались! И вот теперь не корабль, кабак, - грязь и срамота! Дока в своем деле и «чистодел», он душой страдал от того, что утром не было уборки. Что там бой, когда такую срамоту на борту терпят, пропускают уборку! «Игнатка-бора», едва отгремели залпы «Селимие», опять становился «Игнаткой-борой». А кто ж из истинных моряков, плавающих на Черном море не знает, как непредсказуема, как устрашающа новороссийская бора!

Казарский подозвал к себе, улыбаясь, боцмана. Сам прислонился к борту на шканцах. Показал глазами, приглашая отдохнуть, перевести дух боцмана:

- Игнат Петрович, что, мы с тобой вроде последние холостяки на «Меркурии»? Растут, говоришь, еще наши невесты? Как думаешь, успеют дорасти?

Грубое лицо боцмана с кожей темно-загорелой, похожей на подошву крепкого, несносимого сапога, неожиданно для командира осталось сосредоточенным, строгим. Боцман не осклабился, услышав шутку, не подпустил чего-то привычного, «соленого», «морского». Он вообще не принял шутки.

- А я, вашскородь, - проговорил Конивченко, - вот что про себя положил. Я Богу обещание дал. Ежели уцелею сегодня - так по прибытии в Севастополь тотчас и оженюсь. Пойду под венец с моей Прасковьей Матвеевной. Хватит мне судьбу пытать. Могу теперь и в огородишке покопаться.

Конивченко уже всю «царскую» сполна отзвонил. Мог уйти со службы еще три месяца назад. Но есть в человеке что-то - чувство долга, обязанность перед товарищами, к которой никто не понуждает, но которая не отпускает человека. И боцман, имеющий полное право жить в тиши и покое, остается в грохоте и огне, в аде боев.

Их услышал лейтенант Новосильский. Что сделали два часа боя с щеголеватым лейтенантом! Лицо грязное и потное, сюртук без лацкана, край его обгорел.