Александр Козин - Волжское затмение

— Да нет, ничего, — кротко и осторожно улыбалась ему Даша. — Ты прости, перебудила, небось… Я всё думаю… Вот кончится всё это, и какие мы будем счастливые… Тихо… Не страшно… Светло… И небо синее. И облака. И птицы поют… Этого люди не замечают, а мы будем!

— А-а… — облегчённо вздыхал Антон. — И мы привыкнем, Дашка… Пару дней порадуемся и привыкнем… Вот только… Ч-чёрт, сглазили, кажется!

Наверху, над городом, нарастал резкий, натужный вой. Этот неприятный, режущий звук был уже хорошо знаком всем уцелевшим ярославцам и не предвещал ничего хорошего. Это выли моторы аэропланов. Вот-вот начнут бомбить. Хуже всего и страшнее то, что доктор где-то там, в городе. Что с ним будет? Господи, только бы уцелел, только бы догадался спрятаться! Уцелеет. Не может не уцелеть, силища в нём, тщедушном, старом и больном, огромная, почти волшебная…

«Ну?!» — в мрачном нетерпении, прижав к себе Дашу, весь напрягся Антон в ожидании череды сотрясающих взрывов. Скорее бы уж, стервятники чёртовы, что душу-то мотают… Но бомбёжки не было. Надсадный вой наверху, дойдя до нестерпимой ноты, стал затихать, удаляться.

И тут же грохнула перекошенная подвальная дверь, брызнул в неё неверный, пасмурный дневной свет, и по ступенькам, спотыкаясь, сбежал, будто колобком скатился, доктор Губин. По подвалу пронёсся тихий глухой гул.

— Слава Богу, Сергей Саввич! Мы уж тут за вас перетряслись… — встал ему навстречу Антон.

— Доктор, что там? Чего творится-то? Где эти летуны? — понеслись нестройные, слабые возгласы.

— Ох, погодите… — отмахнулся доктор. Он стоял у стены и тяжело отпыхивался. В руке у него шелестела какая-то бумажка. — Сам-то чёрт-те чего натерпелся, когда налетели… Три штуки, над самыми крышами, шутка ли… Ну, думаю, аминь… Ан нет, подлетели — и ф-фурр-хх! — бумажки какие-то выкинули. Тучей, аж бело всё стало… Ну, опомнился я, поднял, прочитал. Хреново дело, братцы мои. Красные ультиматум объявили.

— Чего-чего? Матом? Ну-ка, ну-ка, почитайте-ка! — оживлённо прохрипел с лежака мужик с перевязанной головой. — Интересно!

Шутник… Или впрямь недопонял, слово-то учёное…

Доктор усмехнулся криво и зло.

— Да уж лучше б матом, чем такое… Свет подайте, — ядовито прошипел он и грозно, из-под очков, глянул на Антона.

Тот подхватил керосиновую лампу, подкрутил фитиль и поднёс к доктору. Губин поправил очки, приблизил дрожащей рукой к лицу листовку и, едва не водя по ней носом, стал читать. И задрожал, закачался под низкими сводами его высокий, дребезжащий, задыхающийся голос, выговаривая грозные слова воззвания. Они холодили сердце, перехватывали горло, но ни одно из них не осталось в душе, не осело в памяти. Будто этот холодный, полный презрения и угрозы текст писали какие-то иноземцы или даже марсиане. Навязчиво шелестели в ушах лишь беспорядочные обрывки: «В течение двадцати четырёх часов… Выйти к Американскому мосту… Пощады не будет… Оставшиеся погибнут…»

Доктор кончил читать и долго ещё с гадливым недоумением вглядывался в листовку, будто хотел прочитать там между мёртвыми, бесчувственными строчками какие-то другие, живые, человеческие слова.

— Это они…нам? — негодующе вскрикнула Даша. — С ума они там сошли?

— А что ж, дочка… — подал голос немолодой дядька в драных брюках и кофте. — С нами-то, поди, сподручнее воевать. Безответные мы. Безоружные. Чего таких не бить?

— Нам! Нам такое! Мы им ещё и виноваты! — отрывисто, на гневном задыхе, выговаривала Даша. Блестели глаза, розовели бледные щёки, сжимались в тонкую нитку сухие побелевшие губы, трепетали крылья мягкого, короткого, рыхловатого носа. Было в её измученном обыкновенном русском девичьем лице что-то и самоотверженно-геройское, и умилительно-беззащитное. — Чего они этим добьются? Нас добьют разве что, а белым невелик вред! Да что там у них — не люди, что ли?

— Везде люди, Дашенька, — горько усмехнулся доктор. — Да толку… А я… — со вздохом, критически оглядел он Антона, Дашу и всех подвальных сидельцев. — Я вам, ребята, вот что скажу. Письмецо мы с вами получили, конечно, поганое, спору нет, — и кивнул на листовку в своих руках. — Но это война. У неё свои понятия, и наших мнений она не спрашивает. Я, конечно, им не защитник, но тут всё учтено. И военная сторона: хотят этим ударом город напослед взрыхлить перед наступлением, и гражданская: нас, ярославцев, без обиняков об этом предупреждают. Тут не угроза, тут они предостерегают нас, чтобы зря не гибли и уходили…

— Очень благородно. Спасибо, — съехидничала Даша. Доктор поморщился.

— Нет, Дашенька. Не благородно. Дальновидно. Чтоб никто потом не пенял им, что людей под верную смерть подставили. Предупреждали же? Предупреждали. А то, что прочитают это единицы из тысяч, и лишь десятки смогут до моста этого добрести — это для них не важно. Предупредили — и трава не расти. Вот и всё благородство. А мы… Мы жертвы, дорогие мои, вот и всё. Никак иначе они нас не числят. Это понимать надо. И возмущаться без толку…

— Так что ж, Сергей Саввич? — всё ещё дрожащим от гнева голосом проговорила Даша. — Принять всё как есть и молчать? И гибнуть?

— Нет, — твёрдо ответил доктор. — Не гибнуть. Не молчать. Выполнять наш долг. Его никто и ничто не отменит. Кроме смерти… Нам до Американского моста рукой подать, вот он. А кругом десятки таких вот подвалов. Там ничего ещё не знают. И не узнают без нас. А узнают — без нашей помощи не выйдут и не дойдут. Так что? Объяснять дальше? Или хватит?

— Хватит, — тихо сказала Даша и отступила в тёмную глубь подвала. Не прошло и минуты, как она смело и решительно вышагнула из тьмы. Губы стиснуты, глаза сверкают, на голове косынка белая, а через плечо, у пояса — самодельная, грубой ткани, полевая санитарная сумка с клапаном на пуговице. Бинты в ней, сухари и фляжка с водой. Вот и вся медицина. А на ногах у Даши деревянные туфли-стукалки на ветхие, штопаные серые носочки надеты. И бледные, острые колени из-под неровного подола мышастого платья выглядывают застенчиво. Платьишко-то раньше длиннее было, да пришлось в самые тяжкие дни отрезать низ на бинты…

— Ну? — с нетерпеливым вызовом проговорила она. — Чего ждём? Или что-то ещё не ясно?

И в упавшей на мгновение тишине расслышалось даже потрескивание фитиля в лампе.

— Эх-х! — с чувством вздохнул, тяжело поднимаясь из своего угла мрачно-молчаливый Костя. — Вон как… Геройская ты у нас, Дарья Ярославская. Радость наша. Вот нахлынет иной раз — аж жить не хочется, а увидишь тебя — и живёшь!

— Да ладно… — смутилась Даша и губы её дрогнули. — Вот уж кто герой, так это наш Сергей Саввич. Совсем больной, как ходите-то ещё, побереглись бы… — сокрушённо покачала она головой.

— Сам удивляюсь… — усмехнулся Губин. — Только, Дашенька, беречься для меня — уж верная смерть. Пока хожу, делаю что-то, барахтаюсь — вроде и ничего. Но, не дай Бог, остановлюсь да слягу — тогда всё. Навалится — и в одночасье со свету сдует. Я уж чувствую. А нельзя пока. Никак нельзя. Нужен я ещё. Такая вот чепуха… — доктор смущённо прокашлялся и поправил очки. — А вам, друзья мои, вот что, — обратился он к подвальным сидельцам. — Здесь больше нельзя. Опасно. Вы все ходячие, дойдёте без труда. Давайте-ка. А то к вечеру патрули рыскать начнут, не вышло бы беды…