Александр Козин - Волжское затмение

— Отвяжись… Помереть спокойно дай… Чума болотная!

Уронил голову на грудь и снова повис безвольно, как ворох тряпья.

— Во! — обрадовался Михалёв. — Это дело! Ругаешься — значит, жить будешь. Будешь жить, сукин сын! Ругайся! Ругайся, сколько влезет, а помереть я тебе не дам! И не надейся! Шагай! Шевели спичками! Ну!

Больной мучительно проныл что-то и задвигал ватными ногами.

— Ты, Иван Гаврилыч, конечно, молодец… — раздумчиво проговорил доктор. — и тебе, конечно, спасибо, но… Уж больно ты с ними грубо. Нет, я понимаю… А всё же как-то… Нехорошо. Они же люди. Они ни в чём не виноваты…

— Хм… — буркнул Михалёв. — А много вы деликатностью добились? Люди… — криво усмехнулся он. — То-то, что люди. Иной раз, пока за шкирку не встряхнёшь и по матери не приложишь, и не поймут счастья своего. Особенно такие вот, дошедшие…

Уже вблизи Богоявленки раздались вдруг впереди грубые, властные возгласы:

— Стой! Стой! Остановиться!

Люди смешались, столпились, заозирались, но ни испуга, ни любопытства в их глазах не было. Одна лишь болезненная мука, усталость и мольба, чтобы всё поскорее закончилось. Из проулка выехали два конных милиционера с винтовками за плечами.

— Что за процессия? Кто такие? Куда? Кто старший? — настойчиво допытывался один из них. Но напористость его с каждым словом улетучивалась. Ни опасности, ни даже интереса эти измученные люди не представляли.

— Я. Я старший, — протолкнулся вперёд доктор. — Губин я. Врач. Выводим людей из-под возможного обстрела, — с лёгкой одышкой отрекомендовался он.

Милиционер критически оглядел его, обежал взглядом изнурённых ярославцев, вздохнул и махнул рукой.

— Валяйте. Только по-быстрому. А вы… Сами или приказал кто? — нашёл нужным поинтересоваться он.

— Сами, — ответил доктор и сунул ему листовку. — Это читали?

— Это уберите, — поморщился второй милиционер со злым, носатым, в рытвинах оспы лицом. — И не верьте, нарочно стращают. Соберут народ у моста, прикроются от нас, как щитом — и в атаку… С них станется. Нам-то что, у нас весь берег простреливается, а людей сгинет туча… Какой вид иметь будете, а, доктор? — и зло прищурился.

— А вы? — звонко плеснул негодующий Дашин голосок. С ребёнком на руках, держа его, как ружьё, наперевес, она вывернулась из-за согбенных, вялых спин и встала рядом с доктором. — Вы какой вид имеете?! Устроили тут войну! До чего город довели, сколько людей из-за вас уже сгинуло? Ишь, озаботились! Да вам плевать на людей! Защищаете своих Перхуровых да Карповых, а люди гибнут! Дети гибнут! Постыдились бы умничать, бессовестные!

Весь гнев, вся обида, досада и боль разорённого города, весь его упрёк горе-воителям сосредоточился сейчас в её маленькой, худенькой фигурке с тихо попискивающим свёртком на руках. Глаза блестели отчаянной решимостью и готовностью ко всему. Даже к пуле в ответ. Доктор, шагнув вперёд, заслонил её. На выручку поспешил и Антон. А милиционеры, сбитые с толку внезапной атакой, загляделись на неё и даже не пытались перебить. Даше не хватило воздуха, она осеклась и замолкла, и только теперь осповатый милиционер ухмыльнулся.

— Ну? Всё сказала? Боевая девка, ничего себе… Не до тебя сейчас, а то б поговорили. Ох, как поговорили бы! Значит, так, доктор. Уводите людей, чёрт с вами. И прекращайте это. Сюда ни шагу. Там уже линию обороны выстраивают на случай атаки. Темнеет, разбираться не станут, посекут из пулемёта — и всем хана. Ясно? Проваливайте. Живо! Шагом марш! — прикрикнул он и тронул коня. Но вдруг пристально, по-змеиному, заглянул за спины доктора, Даши и Антона.

— Ого! — воскликнул он, натянул поводья и, расталкивая людей, направил коня через трамвайные пути на другую сторону улицы. — Михалёв! Вот так встреча! Никак в санитары поступил? Поздравляю… — ядовито, сквозь зубы, цедил он.

— Много треплешься. Езжай себе, — злобно проворчал Иван Гаврилыч.

— А тебе идёт! В самый раз! Сопли вытирать да подштанники менять. Фараон милосердия!

— Да пошёл ты… — глухо, клокочуще проговорил Михалёв, хмуро глядя из-под кустистых бровей.

Милиционер — слышно было — скрипнул зубами, рука потянулась было к кобуре, но что-то остановило его.

— Шлёпнуть бы тебя, суку… Да пули жалко. Пусть красные с тобой валандаются. На первом фонаре вздёрнут, будь благонадёжен! Прощай, сволочь! Поехали! — махнул он своему товарищу, дал коню шпоры и милиционеры ускакали вверх по Большой Линии, в глубине которой, у Знаменских ворот, виднелись уже копошащиеся фигурки перхуровцев.

Вздыхая и глухо бормоча, люди двинулись дальше, к Богоявленской площади. Даша крупно вздрагивала и всхлипывала, прижимаясь щекой к Антонову плечу. Антон ласково шептал ей что-то на ухо, с лёгкой укоризной покачивая головой.

Уже виднелись впереди костры на берегу Которосли у моста. Их отдалённые, мерцающие в сумерках блики казались зловещими и навевали тревогу. Многие люди, выйдя из укрытий, впервые увидели город в его теперешнем, бедственном состоянии. Улицы лежали в руинах, и лишь по их искривлённым, изуродованным прогалам можно было догадаться, что и где находилось раньше. Купола и звонница Спасо-Преображенского монастыря сильно пострадали и возвышались в полумраке над стенами щербато и страшно. Храм Богоявления безголово высился в тёмное небо пустыми подкупольными барабанами. От белой Рождественской церкви остались лишь две стены и алтарные апсиды. Чудом на самой линии огня устояло изящное зданьице Духовной консистории и огромная гимназия Корсунской. Без крыши, с проваленным чердаком и обугленными дырами окон в верхнем этаже. Горожане в нервном возбуждении вздрагивали, озирались и, дрожа, ещё ниже опускали головы.

За Богоявленским храмом стояло непонятное оцепление. Хмурые, усталые, исхудавшие, но вполне крепкие и бодрые мужчины в гражданском, без оружия, перекрыли дорогу и никого не выпускали в город. Уже отсюда, от угла монастырской стены, видно было, как тесно там, на берегу. Слышался нестройный, глухой, ворчащий гул сотен голосов и часто мелькали в свете костров быстрые тени. Ажурная ферма моста подсвечивалась с того берега прожектором. В дальнем её конце, за вздыбленным взрывами настилом, блестели штыки красноармейского пикета. И уже брели по мосту обессилевшие, сполна хлебнувшие страшной беды ярославцы. Шли сутулясь, будто несли на плечах неимоверную, неизбывную тяжесть. Спотыкались, поддерживали друг друга — и шли…

Доктору и его санитарам идти дальше не было смысла: они знали, что обратно хода нет. И дело тут, конечно, было не только в этом странном оцеплении, но в том ещё, что и там, на берегу, для них нашлось бы много дел, за которыми они не успели бы сделать главное: вывести из-под завтрашнего обстрела как можно больше сидящих по подвалам людей.