Татьяна Назаренко - Минос, царь Крита

— Это мой банщик. Он сокрушается, что я отказываюсь от его службы.

Девушка рассмеялась.

— И я не стал бы терзать его печень, отказываясь от его умения, если бы не боялся обидеть тебя и твоего великого сердцем отца, — закончил я.

— Но ты и не обидел бы меня, о, богоравный анакт, — простодушно отозвалась девушка. — Хочешь, я просто укажу тебе и твоему слуге, где устроена ванна, лежат губки, масло, сухие холсты и чистые одеяния? А потом мы с сестрой подождем, когда ты омоешься, чтобы сопроводить в мегарон, на пир.

— Что же, царевна, пусть будет так, — ответил я и повернулся к Хеви, все еще лежащему ниц.

— Благодари благородную Лариссу и следуй за мной. Тебе же, Нергал-иддин, не следует беспокоиться. Оставайся здесь, с прочими мужами.

Хеви с готовностью метнулся к ногам царевны и подобострастно облобызал их. Итти-Нергал с недовольным видом побрел прочь, в мегарон. Сестра Лариссы, Алкиона вернулась к отцу — объяснить, что произошло. Тот, выслушав дочь, рассмеялся. Хеви, наконец, поднялся и направился за мной, с видом пса, которого хозяин намеревался оставить дома, а в последнюю минуту все же позвал за собой.

Миновав несколько скромно убранных покоев, мы вошли в небольшую комнату. Просторная глиняная ванна располагалась недалеко от высокого узкого помоста, застеленного грубым полотном. В углу, вмурованные в пол, находились два широкогорлых пифоса. Над одним из них поднимался густой пар. Судя по всему, воду только что вскипятили.

— О, богоравный Минос, сын Зевса, — с почтительным поклоном произнесла Ларисса, показав Хеви, где лежит все необходимое, — мы с сестрой будем находиться в соседних покоях и, если ты пожелаешь, можем поиграть на флейте и кифаре.

— Что же, — улыбнулся я. — Пусть будет так.

Освободившись от одежды, я спустился по ступенькам в ванну и сел на небольшое возвышение, а Хеви, взяв глиняный килик, принялся поливать меня прохладной водой и привычно-точными движениями растирать тело губкой. Однако, мне показалось, что египтянин торопится. Не успел я в полной мере насладиться покоем, который дарит горячая ванна в сочетании с приятной музыкой, доносящейся из соседней комнаты, как банщик уже протянул мне руку.

— Скоро будет готов пир, мой богоравный господин, да будет твое Ка благополучно во веки веков. Ведь ты не хочешь, о мой прекрасный господин, чтобы тебя ожидало великое множество столь благородных мужей? А я еще должен размять и натереть елеем твое божественное тело и осушить волосы, чтобы уложить их подобающим образом.

Слова его были разумны, и я нехотя поднялся из ванны. Хеви накинул на мои плечи покрывало, вытирая, и вдруг, ловко зажав мне рот, резко свернул голову набок, а потом с силой толкнул в спину. На мгновение показалось, что меня отбросили ударом в грудь, а потом я увидел, что стою возле горловины пифоса с кипятком, в котором плавает мое тело.

Так вот она, смерть?!

В юности, слушая рассказы матери, я полагал, что закончу свои дни на алтаре, чтобы сила моей уходящей жизни превратилась в благополучие Крита и обеспечила счастливое правление молодого царя. Но Зевсу были противны человеческие жертвы, и он запретил их. Жаль. Это была бы красивая и благородная смерть. Куда более красивая, чем эта — от рук банщика, подкупленного моим сыном, ибо кому еще могла прийти в голову мысль именно так лишить меня жизни? «Разумно и изящно», — привычно подумалось мне.

По бане разнесся исполненный ужаса вопль. Хеви, словно на самом деле обезумев от испуга, кинулся к моему телу, самоотверженно засунул руки в кипяток и, ухватив труп за волосы, дернул на себя. Хорошее движение, которым он поставил свернутую набок голову на место и позаботился о том, чтобы наверняка добить меня. Хотя это напрасно — я уже мертв.

На его крики вбежали царевны и не сразу поняли, что произошло. Потом Алкиона, заламывая руки, бросилась в мегарон, громко призывая на помощь, а Ларисса бесстрашно вцепилась в мертвое тело, и они, на пару с Хеви, вытянули его из кипятка. К этому времени небольшое помещение бани уже было заполнено народом. Итти-Нергал, яростно расталкивая всех, прорвался к Хеви и царевне, бросился к моему трупу, как безумный, припал к его груди ухом, тряхнул.

Хеви повернулся к Кокалу, воздел к небу обожженные руки, и, воя раненным зверем, воскликнул:

— Помогите же ему!

— Шея… сломана… — выдохнул кто-то из толпившихся вокруг сиканов, — О, боги!!!

— Царь… поскользнулся на мокром полу… Я… не успел… Наверно, он ударился… о край пифоса, когда падал… — истерически всхлипывал Хеви. Каков лицедей! Я бы и сам поверил ему, глядя в его честное, перекошенное ужасом лицо.

Банщик забился в новом приступе рыданий. Итти-Нергал не слышал его слов, в отчаянии пытаясь вернуть мою душу в обожженное тело, Кокал же сразу понял всю неизмеримость беды, свалившейся на его гостеприимный дом. Глухо застонав, он осел на пол и стал в бессильной ярости рвать на себе волосы и царапать лицо руками.

— Позор мне, позор!!! — стонал басилевс. — О, горе! Великий гость нашел смерть в моем доме… Гестия, великая сестра Зевса, чем прогневил я тебя? За что мне эта кара? Почему я не умер? Зачем ты, о безжалостный Танатос, сразил моего высокородного гостя?!!! Кто поверит теперь, что я не обагрил руки кровью доверившегося мне? О я, злосчастный!!!

Я хотел было броситься к нему, обнять, утешить. Но кто-то решительно перехватил мою руку.

— Твое прикосновение, Минос, сын Муту, может быть опасно для доброго Кокала. Вспомни Афины.

Я оглянулся. Передо мной стоял бледноликий юноша, тонкий и изящный, словно сошедший с фресок Лабиринта. Венок из голубоватых асфоделей, сияющих мягким светом, украшал его черные, пушистые кудри, а за спиной покоились величественно сложенные крылья, острые, словно у ласточки. В руке он сжимал только что потушенный факел.

Танатос?!

Да, несомненно, это был он, ничуть не напоминавший мерзкого старца, явившегося за Эгеем, прекрасный и благородный юноша, удивительно похожий на Андрогея.

Крылатый посланник Аида усмехнулся.

— Приветствую тебя, Минос, сын Муту… — произнес он мягким, низким голосом. — Ты так долго ждал этой встречи, и вот я явился за тобой.

Словно приглашал к изящной любовной игре…

— Твои пути были извилисты, о, прекраснейший из богов! — прошептал я, невольно отвечая в лад ему.

Танатос одобрительно усмехнулся, кинул быстрый взгляд в сторону суетящихся живых и скорчил брезгливую гримаску — точь-в-точь Дивуносойо.

— Шумно тут. Уйдем отсюда.

И не успел я ответить ему, как он схватил меня за запястье, и мы в мгновение ока оказались на крыше дворца. Танатос кокетливо, словно Ганимед, поправил растрепавшиеся волосы и продолжил с шутливым негодованием: