Татьяна Назаренко - Минос, царь Крита

— Завершили ли жертвоприношение?

Ариадна печально кивнула.

Жаль, что она, жена Диониса, захотела остаться на Крите до моего отплытия на войну. Мне было бы проще, если бы я не видел каждый день ее унылого лица и страдальческого взгляда.

— Говори, — вздохнул я.

— Много недобрых знаков, отец, — отозвалась Ариадна едва слышно. — Я тревожусь за тебя. Мало того, что ты лишился чувств, так и не принеся ни единой жертвы, ветер разметал дым костров: ни Посейдон, ни Зевс не приняли наших даров и молитв. Недобрые знамения не дают мне покоя. Их слишком много. Вчера ночью я видела тебя во сне.

— Твои сновидения, о, жрица Гекаты, — устало усмехнулся я, — никак нельзя оставить без внимания. Что навеяли тебе боги на этот раз?

— Я видела тебя крылатым, отец мой. Крылья острые и черные, как у стрижей или ласточек. Слишком длинные. Ты шел по дворцу, а они задевали пол, заставляя тебя сутулиться, и ты говорил мне: «Видишь, Ариадна, едва у тебя отрастают крылья, ты начинаешь понимать, сколь неуютно с ними на земле». Так, жалуясь, ты поднялся на крышу дворца и легко шагнул вниз. Расправил свои прекрасные и, в то же время, зловещие крылья и устремился ввысь, навстречу закатному солнцу. Ты ликовал, а мое сердце все более и более сжималось от тоски. И я крикнула тебе: «Куда ты, возлюбленный мой отец?! Не оставляй меня!» А ты со смехом ответил: «Не спеши!»

Ариадна помолчала и добавила едва слышно:

— Я проснулась в слезах.

— Слезы во сне, дитя мое, предвещают большую радость наяву, — отмахнулся я беспечно.

Ариадна высвободила запястье и до хруста стиснула пальцы рук. Бросила раздраженно:

— Радость?!!! Отец, сердце чует недоброе. Дурные знамения, тревожные сны…

— Добавь еще в знамения, что Эхекрат разболелся, — отмахнулся я, смеясь.

— Твой банщик Эхекрат? — охнула Ариадна. — Что с ним?

— Страдает животом. Да так сильно, что я повелел призвать врачевателей, опасаясь, не черная ли немочь сразила его. Правда, меня успокоили. Жаль только, что в поход со мной он никак не успеет.

Ариадна нахмурилась.

— И что ты решил?

— Что я могу решить? Не можем же мы задерживать отплытие из-за болезни банщика, — вздохнул я. — Возьму египтянина Хеви. Говорят, он не уступает Эхекрату ни искусством, ни силой рук.

Ариадна нахмурилась:

— Все одно к одному. Богам неугодно это плавание.

— Не надрывай мое сердце, дитя, и не заботься обо мне, — я не сдержал раздражения. — Я — в руках мойр.

Я помолчал, глядя в бледное, перепуганное лицо дочери и добавил:

— И это — сладко. Ступай. Я хочу отдохнуть перед пиром.

Ариадна тяжело вздохнула, но подчинилась…

Я проводил ее взглядом. Разумеется, жрица Гекаты знала, что мы видимся наедине последний раз, и, я надеялся, поняла, почему я так настойчиво старался отослать ее прочь. Из людей, что окружали меня, мне было тяжело прощаться только с Ариадной. И с Лиэем.

Он явился ко мне в покои после пира. Я лежал, притворяясь спящим, в ожидании, когда во дворце стихнет привычная суета. Мне хотелось в последний раз побродить по его залам и переходам, полюбоваться росписями, знакомыми с детства, и, может быть, если хватило бы смелости, спуститься в подвалы, туда, где, по неверным слухам, с незапамятных времен женщины совершали тайные жертвоприношения Бритомартис.

Возмущенный шепот юного Дисавла у входа заставил меня открыть глаза. Раб стоял в дверном проеме, запрещающее раскинув руки:

— Анакт уже спит, о, божественный! Не гневайтесь на меня, но он повелел никого не впускать к нему.

— Может, кто-то и поверит в эту ложь, — небрежно отмахнулся пришедший, властно отстраняя Дисавла, и я узнал голос Лиэя, — только не я. Он и в юности никогда не мог заснуть в эту пору!

Раб вынужден был сдаться. Дионис легко прошел в темноте через малую комнату и уверенно направился прямо ко мне. Притворяться было бесполезно. Я сел на ложе, подтянув колени к подбородку.

— Когда ты сердишься, — Лиэй попытался улыбнуться, — у тебя глаза в темноте сверкают красным — как у моей пантеры.

Он опустился на край ложа.

— Зачем ты пришел? — проворчал я.

— Проститься, — виновато улыбнулся Лиэй. — Я больше не увижу тебя живым.

— Завтра в Амониссе ты будешь провожать мои суда в поход, — сухо бросил я.

— Прощайся так со своими сыновьями! — прошипел Лиэй и осторожно взял меня за руку. Я рывком высвободил запястье.

— Ты же помнишь мою просьбу!!!

— Ариадна знает, где я, — спокойно отозвался Лиэй.

— Я не хочу становиться между вами! — воскликнул я.

— Сердце твоей дочери никогда не желало меня, — спокойно ответил он. — И она не желает посягать на то, что принадлежит тебе, Минос.

Я сорвался с ложа, в ярости прошелся по маленьким покоям:

— Она тебе это говорила?! Да, говорила, я знаю… Но что она может знать сейчас, когда дух ее в смятении и разум затуманен горем?!!! И какое имеет значение, любили мы с тобой друг друга, или нет, если я умру, в то время как у нее впереди целая жизнь?!!!

— Тогда какое имеет значение, проведу я эту ночь с тобой, или нет? — спросил Лиэй. — Ведь ты хочешь этого. И твоя дочь об этом знает. И я…

Он поднялся, и медленно, как ребенок, который собирается поймать бабочку, направился ко мне. Я рассмеялся этому сравнению. Возлюбленный мой, ты забыл? Я не бабочка, я паук.

— Разумеется, хочу. Но ты — муж моей дочери, и потому — забудь обо мне.

— А ты — сможешь забыть обо мне? — воскликнул он.

— Воды Леты помогут, — невесело усмехнулся я. — Прости меня, Лиэй. И уходи.

Он вздохнул устало, отступил назад, тяжело сел на край ложа, уронил голову на руки и затих. Я все еще стоял в стороне — в растерянности и боясь пошевелиться. Никогда доселе мне не приходилось видеть Лиэя таким беспомощным.

— Я уже забыл, как думают смертные, — глухо произнес Дионис и взъерошил волосы. — Но ответь, и спустя несколько лет ты бы так же прогнал меня прочь?

— У меня нет этих нескольких лет! — ответил я, смеясь. — И я надеюсь, что несколько лет спустя в ваших с Ариадной сердцах родится не только взаимная приязнь, но и любовь…

Я подошел к нему, заставил подняться, слегка подтолкнул к двери.

— Ступай, мой филетор, тот, кого желает дух мой более иных людей. Ступай, не рви мне сердце. Пойми: с тобой и Ариадной мне прощаться тяжелее, чем с другими людьми. Уйди, прошу тебя. И прощай.

Лиэй неловко поднялся.

— Вы с дочерью стоите друг друга, — сказал он, улыбаясь через силу. — Упрямцы.

Лиэй направился к выходу и уже на пороге повернулся, посмотрел на меня долгим-долгим взглядом и произнес:

— Не хочу с тобой прощаться, мой клейтос.

— Не прощайся, — отозвался я. Странно, но в душе моей не было никакой боли. Последние дни все в моей жизни складывалось легко. — Мы и тогда не прощались.