Татьяна Назаренко - Минос, царь Крита

Платья Дексифеи тоже отличаются сдержанным лиловым цветом.

Я представил её высокую, худую фигуру (даже многочисленные юбки не могут сделать эти бедра пышными, а крошечную грудь она обычно прячет под любимым египетским ожерельем, украшенным цветами папируса из эмали и лазурита). Милое лицо с нежной, слегка грустной улыбкой. Морщинки в уголках глаз и от крыльев носа, которые я так люблю гладить кончиками пальцев и целовать, едва касаясь губами. Мне нравится, что она не прячет их под толстым слоем белил и с пренебрежением относится к обычным женским ухищрениям, скрывающим признаки увядания.

Впрочем, тогда, девять лет назад, морщинки едва намечались, и в иссиня-черных волосах моей возлюбленной не было седины.

Я вернулся из похода, потерпев поражение под стенами Афин. Мне не хватило дара стратега и, просидев в осаде несколько месяцев, я вынужден был отступить. Арес щедро одарил меня храбростью, несгибаемой отвагой, страстью, но рассудительность мудрой Паллады изменяла мне на поле боя. Позднее я смирился с этим и больше полагался на советы людей, искусных в военных хитростях и уловках — таких, как мой отчим Астерий, сын Тектама, или благородный Вадунар, сын Энхелиавона. Но если сейчас я прощаю себе несовершенство, то в двадцать лет мне хотелось везде преуспеть самому.

Потому поражение, которое сейчас мне видится пустяковым (я отступил, сохранив все корабли), терзало мою печень. И то, что Астерий, сын Тектама, все же удостоил меня почестями, желая смягчить удар, лишь больше разбередило душу.

Я хорошо помню, что едва досидел до конца пира. И поспешил к Дексифее за утешением.

Было поздно. Синие сумерки окутывали её покои, и единственная масляная лампа едва рассеивала наползавшую тьму. Дексифея уже уложила нашего сына Эвксанфия и, оставив его в колыбели под присмотром рабынь, сидела за прялкой. Веретено с тонкой льняной нитью жужжало под её ловкими пальцами. Увидев меня, она поспешно оставила свою работу и поднялась навстречу.

— Приветствую тебя, мой богоравный возлюбленный, — сдерживая голос, произнесла Дексифея. — Войди, я рада тебе.

Я, приподнявшись на цыпочки, порывисто обнял женщину и впился в её губы. Она покорно ответила на мой поцелуй. Как сейчас помню, что от неё пахло шафраном и полынью. Я спрятал лицо на её груди.

— Ты устал, Минос? — спросила Дексифея.

— Да, моя вечерняя звезда. День был слишком долог, а шум праздников и пиров утомляет меня.

— Я знаю, — отозвалась она, осторожно гладя мои волосы. — Я ждала, что ты посетишь меня сегодня, и приготовила ванну, как ты любишь. Хочешь?

— Да, — прошептал я. — Не зови рабынь. Мы будем одни.

Она улыбнулась, и в углах её глаз появились едва заметные морщинки.

Мы прошли в баню. Нетерпеливо избавившись от украшений и набедренной повязки, я забрался в широкую алебастровую ванну, наполненную горячей водой. Жадно вдохнул аромат травяных настоев. Дексифея взяла в руки мягкую губку. Я махнул рукой:

— Не надо. Просто сядь рядом.

Она кивнула. Я улегся поудобнее и закрыл глаза. Женщина взяла гребень и принялась аккуратно расчесывать туго свитые пряди моих волос, щедро умащенные благовониями. Но как ни берегла меня она, каждое прикосновение гребня причиняло мне боль: кожа на голове была натянута, как на тимпане. Дексифея почувствовала это, отложила гребень, запустила тонкие пальцы в мою гриву и начала осторожно поглаживать подушечками пальцев, разгоняя боль.

Я был благодарен ей, что она не расспрашивает о походе. Но и молчать мне не хотелось.

— Чем порадуешь ты меня, возлюбленная Дексифея? — спросил я — Заботы и дела мои мелки, лавагет [30] Лавагет — наместник анакта, начальник над войском. Минос, — произнесла она. — Но полагаю, что кое-какая весть возвеселит твоё сердце. Эвксанфий пошел.

Новость действительно порадовала меня. Не то чтобы этот орущий комочек сильно занимал мои мысли, но мне, самому ещё щенку, было лестно, что теперь я могу называться отцом. И Дексифея время от времени рассказывала о маленьких победах моего первенца.

— Вот как? — больше для того, чтобы дать тему для разговора, улыбнулся я. — И давно это было?

— В третий день молодой луны, — отозвалась она.

То есть, дней десять назад. Для Дексифеи эта весть уже утратила прелесть новизны. Или она слишком хорошо понимала, что меня все эти зубки и первые слова волнуют куда меньше, чем её? В любом случае, она продолжила без того приторного умиления, которое мне всегда было непонятно в матерях, говорящих о своих младенцах:

— Как дети начинают ходить? Он стоял у столика, а рабыня принесла корзину с цветами. Я пошла к ней навстречу. А Эвксанфий, видно, погнался за мной, выпустил ножку стола, за которую держался…

— И пошёл?

— Пошёл! — расхохоталась она, — Ты, конечно, не помнишь, как сам учился ходить. А мне постоянно доставалось от твоей почтенной матери, что у тебя то носик разбит, то коленки содраны.

— Значит, упал? — спросил я. — Тогда чему же ты радуешься?

— У каждого первые шаги заканчиваются падением, — спокойно заметила Дексифея.

Её слова резанули меня по живому. Чем я сейчас отличался от Эвксанфия? Я ведь тоже едва учился ходить!

— Ты ведь помнишь меня в его возрасте?

— Да, Минос, — отозвалась она и нежно погладила меня по голове. — Я очень любила возиться с тобой. Все девочки в юном возрасте охотно нянчат малышей.

— Я падал чаще своих братьев?

— Куда чаще, чем Радамант, но вряд ли больше, чем Сарпедон. Тот тоже был редкостным непоседой, — улыбнулась своим воспоминаниям Дексифея. — Кажется, у тебя ноги не поспевали за твоими желаниями. Да хранит Эвксанфия Гестия, пусть ему первые шаги дадутся легче, чем его отцу!

О, Гестия, хранительница родного очага! Спасибо тебе за то, что есть на свете человек, с которым можно вот так беззаботно болтать о всяких незначительных вещах.

— Ну, а дальше-то что было?

— Что было? — спохватилась Дексифея. — Эвксанфий завопил на весь дворец. Я, конечно, подошла к нему, утешила, а потом вернулась к корзине, вынула самый пестрый цветок и поманила Эвксанфия. Видно, ему понравилась яркая игрушка. Он постоял немного, а потом сделал первый шажок. За ним — другой. Ты бы видел, Минос, как смешно припечатывал он своими щенячьими ножками! Завтра посмотришь. Он уже бойко ходит.

Я заразился её весельем и подхватил тихий, похожий на перезвон тонких серебряных пластинок, смех Дексифеи. Запрокинув руки, обнял её.

— Ты не боялась, что он снова упадёт?

— Боялась. Но если бы матери оберегали своих детей от малейших ушибов, их сыновья так бы и не научились ходить, — ласково проворковала она.

Я вдруг ощутил, что ни напряжения во всем теле, ни стиснутых зубов, ни головной боли и в помине нет. Поймал её руки. Прижал к губам.