Татьяна Назаренко - Минос, царь Крита

Радамант задумчиво посмотрел на меня, пожевал мясистыми губами, размышляя.

— Я не знаю бесспорного ответа, Минос. Потому позволю себе обременить тебя своими размышлениями. Смерть Андрогея не нужна фиванцам. Хотя в Афинах поговаривают, что виновен Эдип, но…

— С чего ему искать ссоры с Критом, если Фивы и Кносс жили в мире и согласии? — перебил я брата. — Фиванцы никогда не платили мне дани. Мало того, фиванские цари были в родстве со мной. Эдип, впрочем, нет… Но все равно — зачем ему навлекать на себя мой гнев, едва сев на трон?

— Именно так, мой брат, — заметил Радамант.

— Кого еще винит афинский царь Эгей?

— Царь Эгей и не винит фиванцев. По крайней мере, в открытую. Он говорит, что в горах Аттики и Беотии немало разбойников.

Я фыркнул от негодования:

— Поверь, я сам отбирал тех, кто будет сопровождать моего сына. Они не зря ели мясо на пирах. Это были воины, из которых каждый стоил двоих.

— Ты хочешь сказать, что для того, чтобы сладить с таким отрядом, требовались опытные и хорошо обученные воины? — уточнил Радамант.

— Да, мой богоравный брат, именно это я и говорю!!! — сквозь сжатые зубы процедил я и в бессильной ярости стукнул по столу кулаком. — И это были воины Эгея!

Радамант накрыл мою руку широкой короткопалой ладонью, произнес подчеркнуто спокойно:

— У меня нет ничего, что доказывало бы вину Эгея из Афин. Но большей пользы, чем ему, эта смерть никому не приносит. Осса [58] Осса — богиня, олицетворяющая молву. трубит, что Андрогей вызвал зависть Эгея тем, что победил всех в состязаниях во время Панафиней [59] Панафинеи — самые крупные религиозно-политические празднества в античных Афинах, проводившиеся в честь покровительницы города богини Афины. . А еще, что во время состязаний Андрогей слишком уж сблизился с Клейтом Паллантидом. Племянник Эгея — отважный и доблестный юноша. Эгей же боится своего брата Палланта. Но даже и не будь этого, смерть Андрогея выгодна Афинам. Если бы я хотел отпасть от тебя и обезопасить свое царство на веки вечные, я вряд ли смог бы придумать более надежный способ вынудить тебя начать войну подле их неприступных стен.

— Одно чрево выносило нас! — грустно усмехнулся я. — Я сказал себе в сердце своем то же, что и ты… Но теперь будет война, и да проглотят меня бездны Тартара, если я не отомщу за кровь Андрогея! Ты — со мной?

Брат задумчиво уставился себе под ноги, временами надувая щеки и выпуская воздух сквозь неплотно сжатые губы. Сколько раз в детстве мать бранила его за это, но когда Радамант был сильно обеспокоен или решал трудную задачу, то забывался и начинал пыхтеть, словно раненый кит. Я старался не смотреть на брата. Трудный у него выбор. Мое царство обессилено, и ему не выгодно, следуя голосу крови, становиться на сторону обреченного на поражение.

— Не время предаваться отчаянию, мой богоравный брат, — прервал мои невеселые мысли Радамант. — Тот, кто идет в бой, зная, что проиграет — не победит. Я сейчас счел, кто сможет пойти за тобой, скиптродержец.

Я вспыхнул от стыда за свои недавние мысли. Радамант, должно быть, сделал вид, что ничего не заметил, и невозмутимо продолжал:

— Брат мой, ты можешь быть уверен, я дам тебе корабли и воинов, дабы убийца моего племянника мог поплатиться за пролитую кровь. Полагаю, что смогу выставить три десятка и пять судов, и на каждом будет более, чем полсотни воинов. Сам я стар для потех Ареса, но корабли можно доверить сыну моему Гортину, который славен своей мудростью и отвагой. Гортин тоже выставит не менее двух десятков судов. Второй мой сын, Ритий, может быть, не силен кораблями, но воины его многочисленны и отважны!

— Спасибо, брат мой, — произнес я, тронутый его сочувствием до дна моего сердца. — Значит, у меня есть еще два союзника. Крит один поставит не менее полутора сотен судов.

Радамант с готовностью кивнул.

— Как только тело твоего сына упокоится в земле, я сам поплыву на все окрестные острова, дабы склонить их на твою сторону. Не заботься ни о Серифе, ни о Китносе, ни о Кимволе, ни о Наксосе.

Я невесело усмехнулся:

— Те, кого назвал ты, верны нам беспрекословно. А что ты думаешь, те земли, которые зашатались — можем ли мы привлечь на свою сторону их воинов?

Радамант поднял на меня взгляд:

— Ты говоришь о Теносе и Андросе? Долгие годы они были под моей властью, и я попробую снова привести их под твою руку.

— Попробуй, — отозвался я, совсем не уверенный в том, что старания Рада-манта увенчаются успехом. Мне казалось, я говорю спокойно.

Но брат понял, что у меня на душе, взял меня за руку, посмотрел в глаза и ободряюще произнес:

— На твоей стороне — сила справедливости, Минос. И я верю — боги не оставят тебя.

— Что есть справедливость, Радамант? То, что полезно богам? Но разве знаем мы их замыслы? Или то, что полезно твоему царству? Но тогда на месте этих царьков я бы не склонился к твоим уговорам. Или то, что есть добро? Но мы не дети, чтобы полагать, что есть только черное и белое! Чем яростнее споры о правоте, тем больше прав каждый из спорщиков!!! И больше неправ!

Радамант сильнее сжал мою руку.

— Послушай, Минос, — произнес он, пристально глядя мне в глаза, — я вижу, сколь силен нанесенный тебе удар. Мысли твои путаются и мутятся. Тебе нужен покой, мой возлюбленный брат. Твое отчаяние уже ничего не поправит. Только подорвет силы. Вели Парии приготовить сонное снадобье.

Брат мой сказал слова, которые были необходимы. Он не умел раскрывать сердце. Но его мудрая забота и твердая рука всегда были рядом со мной, какая бы беда ни постигала меня.

— Спасибо тебе, что ты не оставил меня одного в это тяжкое время. И за совет благодарю… — прошептал я. — Сейчас я и впрямь нуждаюсь в отдыхе.

Радамант поднялся, ободряюще стиснул мое запястье на прощание и вышел. Тотчас в покой заглянула Пария. Я потребовал, чтобы мне приготовили маковый отвар и оставили одного. Жена подчинилась. Вскоре она принесла дымящийся канфар с питьем, сама проверила, удобно ли ложе. Подошла ко мне, обняла за плечи. Я поспешно отстранился.

— Спасибо тебе за заботу, моя божественная анактесса. Но оставь меня, Пария. Не тревожься, горе мое велико, но я не сломлен. Я просто хочу лечь и уснуть! — И поторопил бессмертную супругу. — Иди, возлюбленная моя Пария.

Она без особой охоты подчинилась.

Кубок с сонным зельем в тот вечер остался нетронутым. Мне вовсе не хотелось за зыбкий сон, не несущий облегчения, расплачиваться одурью и головной болью поутру. Оставшись один, я надеялся облегчить свое сердце слезами. Но они словно высохли.

Ту ночь я пролежал на ложе, временами впадая в неверное забытье. И в этом полусне — полубреду в голове моей, разрывая ее, теснились обрывки песен, раздумья, воспоминания…