Татьяна Назаренко - Минос, царь Крита

— Слушайте, жители Пароса, и вы, славные воины Кносса! Великое горе обрушилось на мои плечи. Сын мой, прекрасный, молодой, подобный пресветлому Аполлону, нравом кроткий, словно сама милосердная Гестия наставляла его на путях жизни… мой Андрогей, — я боялся, что заплачу, но комок, стоявший в горле, уже скатился в грудь и, должно быть, сжег там источник, рождающий слезы. Глаза мои были сухи, и голос не дрожал. — Мой возлюбленный сын убит.

Возгласы, раздавшиеся в толпе — крики горя, возмущения и крайнего изумления — слились для меня в единый гул. Я сжал кулак, приказывая замолчать.

— Мне покуда не ведомо, кто свершил это злодеяние, но пусть эринии [53] Эринии — в древнегреческой мифологии богини мести. не дадут преступнику сомкнуть глаз на ложе, и да не знает он покоя ни при жизни, ни в мрачном Аиде. Ступайте.

И я, не дожидаясь, когда люди начнут расходиться, зашагал прочь, мимо Парии, к Радаманту.

— Пойдем, мой брат, и открой мне без утайки все, что ведомо тебе о страшном злодействе. Кто совершил его?

Радамант склонил тяжелую голову и направился следом. Пария, поняв, что я хочу переговорить с ним наедине, поотстала. Мы уже покидали святилище, когда вслед нам, запоздало, разрывая всеобщее молчание, раздался протяжный, надрывный вопль, подобный тем, с которыми женщины провожают по весне в Аид юного бога. Его подхватили другие голоса, он ширился, затоплял жертвенный двор и, словно волны Катаклизма, взмывал в небо, застилая солнце. Мне захотелось зажать уши, чтобы не слышать его, но я выдержал. Шел, храня на лице непроницаемо-бесстрастную маску, ставшую для меня привычной.

Сопровождаемые испуганно-изумленными взглядами слуг, что готовили столы для пиршества, мы миновали обширный мегарон [54] Мегарон — зал на мужской стороне дома в жилищах кикладской и материковой Греции. Там проходили советы, пиршества. , по широкой лестнице поднялись на второй этаж и вошли в покои, убранные к моему приезду.

Ожидавшая меня в покоях рабыня шагнула было навстречу, кланяясь:

— О, божественный господин мой, вода для омове… — и замерла на полуслове, уставившись на меня с тем же нескрываемым страхом и изумлением. Ох уж эти взгляды людей! Сочувствующие, скорбные, притворно-понимающие — у тех кто знает, и еще более невыносимые, непонимающе-испуганные у тех, кто пока в неведении. Силы мои были на исходе, и я страшился, что не выдержу до конца, зареву, как раненный зверь.

— Что удивительного ты нашла в моем облике, верная Поликаста? — стараясь говорить как можно мягче, произнес я. Рабыня оторопело молчала.

— Ты поседел за то время, пока совершал жертвоприношение, брат, — тихо ответил за нее Радамант. Я растерянно перекинул на грудь прядь волос. Она и правда была белой, словно расплавленное серебро.

Не веря, я подошел к столику, на котором стояли краски и притирания, взял зеркало. С полированного диска на меня глянуло чужое лицо, перекошенное гримасой плохо скрываемой боли. Где-то я уже видел его — темное, почти черное, как у нубийца, с белыми, прилипшими ко лбу прядями волос и остановившимся, наполненным мукой взглядом. Ах, да, такой была перед смертью мать… На мгновение мне подумалось, что это сама богоравная Европа глядит на меня через отверстие, ведущее в Аид. Я коснулся рукой полированного диска — пальцы встретили теплую, гладкую поверхность металла, потом — своего лица. Отражение повторило мое движение. Нет, мне показалось… Я не встретился с собственной матерью, умершей многие годы тому назад. Тяжело опустился в кресло, заботливо пододвинутое Радамантом… Брат аккуратно вынул из моих сведенных судорогой пальцев зеркало… велел рабыне подать мне напиться и омовение. Холодная вода помогла мне прийти в чувство.

— Благодарю тебя, добрая Поликаста, — мне, наконец, удалось говорить слова с мягкостью, подобающей в обращении с теми, кто ниже тебя по рождению или по доле. — Ты можешь идти, я доволен твоей заботой.

Она растерянно перевела взгляд с меня на неубранную пузатую гидрию [55] Гидрия — глиняный сосуд для переноски воды. и тазик с грязной водой.

— Потом, сейчас же оставь меня и моего мудрого брата одних.

Девушка испуганно поклонилась мне и вышла бочком, словно краб, боясь отвести от меня взгляд. Радамант, встревожено следивший за мной, пробормотал, не глядя на меня:

— Не позвать ли лекаря? Лицо твое бледно, будто у мертвеца.

Я покачал головой. Потер ладонью грудь. Словно уголь застрял в ней. Горящий уголь. Жжет, мешает дышать, давит на сердце.

— От горя умирают мгновенно. Или не умирают. Я пережил твою весть.

С трудом сглотнул и, собравшись с силами, спросил:

— Как он погиб?

— Его убили, — повторил Радамант. Помолчал, обдумывая, как сказать. — Убили в горах под Фивами. Вместе с телохранителями. Их трупы нашли пастухи…

— Кто мог это сделать? — прохрипел я. — Тебе что-нибудь известно?

— Немногое, брат мой. За то время, пока весть достигла Миконоса, она обросла небылицами. И я не уверен, что до конца смог отвеять полову домыслов, догадок, лжи и оправданий от зерна истины. Но подданные фиванского царя Эдипа, что привезли ларнаксы [56] Ларнакс — овальный или прямоугольный глиняный саркофаг, часто на ножках, в котором люди минойской и крито-микенской культуры хоронили умерших. с телами убитых, и те критяне, что не сопровождали Андрогея, и потому остались живы, рассказали мне немало.

Я только сейчас заметил, что Радамант все еще стоит, нависая надо мной всем своим массивным телом, поморщился и раздраженно махнул рукой:

— Сядь!

Радамант осторожно опустился на стоявшую поодаль скамью, посмотрел на меня всевидящими змеиными глазами. Под этим взглядом я невольно собрался. Не то, чтобы боялся: брат осудит мою слабость или воспользуется ей. Радаманту я доверял. Но старая, почти звериная, привычка заставляла меня в присутствии людей с такими глазами вести себя, как подобает царю, — закрываться царственностью, как большим ахейским щитом, — глухо, с головы до пят. Я разогнул сгорбившийся под бременем горя хребет и произнес:

— Ты сказал, что тело Андрогея привезли подданные фиванского царя Эдипа? Значит, старый Лай умер?

Собственный голос казался мне чужим — глухим и бесцветным. Должно быть, так вот, без малейшего выражения, говорят тени на асфоделевых лугах Аида.

— Басилевс Лай, — голос Радаманта тоже доносился откуда-то издалека, — убит Эдипом в случайной схватке. И твой сын был убит под Фивами. Он приезжал туда, чтобы принять участие в погребении нашего сородича, славного Лая. Но позволь мне рассказать тебе все.