Татьяна Назаренко - Минос, царь Крита

Что там пел Нергал-иддин над гробом своего сына, Табцилли-Мардука, Табии, что был несколько лет назад убит Ясоном из Иолка на морском берегу? Сильного и смелого Табии, которого отец любил больше, чем самого себя?

Он погиб, как уверял явившийся в мой дворец Ясон, по ошибке. Принял приставший к берегу корабль за разбойничий. А странники хотели лишь попросить воды и пищи! Не знаю, может, и не лгал Ясон. Я хотел верить ему, потому что он был мужем Медеи, дочери Ээта, колдуньи из рода моей жены. И я велел Нергал-иддину взять цену крови за убитого и простить убийцу. Мой верный пес подчинился. И протянул руку тому, кто лишил его сына.

— В моем сердце нет гнева, великий герой, отважный Ясон, — произнес он, будто Ясон, а не несчастный отец нуждался в утешении. — Табия погиб в бою. Он умер, как воин. Я не желаю себе и своим сыновьям лучшей судьбы…

Судьба…

На похоронах он, вышагивая за гробом, пел хрипло, и его многочисленные дети вторили отцу:

Судьба… Судьба моего сына… За что она ему выпала, такая?

Во дворце все спят. Только где-то вдалеке хрипло, лениво лает собака. И по стене бойко ползет паук. Я рассеянно уставился на него.

Эвадна, нынешняя жена Андрогея, боится пауков и, едва завидев их, торопится убить. Не знаю, почему. Странно знать о страхе женщины из рода басилевсов Кимвола, воителей, прославленных отвагой и крепостью духа. Отец Эвадны, Ликий, сын Эпита, растил ее в строгости, в гинекее, и, тем не менее, она сильна, ловка, как амазонка, и хотя держится привычно-кротко, я не сомневаюсь: силой духа эта женщина может сравниться с любым из отважных мужей. Потому ее ужас перед этими безобидными тварями удивляет меня до глубины души.

Тем более, что мне пауки всегда нравились. Как в свое время мать наставляла меня, показывая двух скорпионов, так и мои дети вместе со мной наблюдали за мухами и бабочками, попавшими в липкие, тончайшие сети. И каждый выносил из этого свой урок.

Они все не похожи друг на друга, мои дети…

Катрея и Девкалиона занимало искусство пауков раскидывать сети и приводило в восторг их умение оставаться незамеченными до последнего момента.

Аккакалиду, Сатирию и Ксенодику ничуть не интересовала паучья охота, но завораживала красота и совершенство легчайших нитей, и они восторженно любовались утренней росой и каплями дождя на паутинке, охотно выслушивали мои рассказы о том, что Арахна когда-то была красивой девушкой, поплатившейся за то, что смогла ткать искуснее самой Паллады.

Ариадна больше других напоминала меня. Она любила наблюдать за совсем крошечными пауками. Едва слышалось протяжное, отчаянное жужжание мухи, попавшей в тенета, как царевна бросала игрушки и бежала к паутине, становилась перед ней на колени. Смотрела на отчаянно бьющуюся жертву и неторопливый танец паучка вокруг нее. Чем крупнее оказывалась муха, тем больше тревоги я видел на детском личике дочери. Она давно убедилась, что победа всегда окажется на стороне крошечного хозяина сети, но каждый раз стискивала в волнении маленькие пальчики, боясь, что добыча выскользнет. В отличие от Федры, которая равнодушно смотрела на медленную агонию мух и освобождала бабочек, Ариадна всегда оказывалась на стороне паука. Когда крохотный хозяин паутины припадал к толстому брюшку жертвы, царевна облегченно переводила дыхание.

Главк предпочитал охотников — скорпионов, тарантулов и фаланг. И любил ловить их на смолку. Хотя быстро догадался, что мне не надо дарить свою добычу.

Андрогей… Единственный, с кем я не разглядывал пауков. Мне казалось, он их не любит. Да и к чему ему, светлому и милосердному, была мудрость хищника? Плохо я все-таки знал его, любимейшего из моих детей!

В то летнее утро я, пользуясь случайно выдавшимся бездельем, поднялся на крышу дворца и увидел Сфенела, сына Андрогея, а рядом его отца, присевшего на корточки. Они о чем-то говорили, и я почувствовал, что не стоит им мешать. Остановился поодаль.

Андрогей и Сфенел спорили.

— Они кусаются! — возмущенно бурчал Сфенел.

— Этот — нет, — мягко возражал Андрогей. — Смотри!

И он протянул сыну руку. Я не видел, что у него там, на раскрытой ладони. Но Сфенел был напряжен, будто отец играл с ядовитой змеей. Некоторое время они молчали. Потом Андрогей произнес:

— Видишь, он ползает по моей ладони уже давно, и со мной ничего не случилось.

— Они безобразные, — не сдавался мальчик.

Андрогей рассмеялся:

— По-твоему, уроды не хотят жить?

— Пауки убивают мотыльков! — упрямо бубнил Сфенел.

Ах, вот в чем дело! Значит и правнуков Европы наставляет на путях жизненной мудрости маленькая восьминогая тварь?! Мне и правда не стоит вмешиваться.

— Убивают, чтобы есть, — в голосе Андрогея послышалась легкая грусть. — По крайней мере, ясно для чего. А люди часто лишают других жизни, сами не зная, зачем.

Он задумчиво следил взглядом за ползавшим у него по ладони пауком. Серьезный Сфенел перестал спорить, нехотя последовал отцовскому примеру. Постепенно суровое, недоброе выражение лица ребенка смягчилось. В голубых, как у матери, глазах появился нескрываемый интерес. Он подошел поближе, склонился, почти касаясь лбом головы отца. Потом подставил свою ладошку и радостно улыбнулся, когда паук переполз к нему.

— Давай, посадим его на стену, — предложил Андрогей. — Когда мы его держим, ему страшно.

Сфенел удивленно посмотрел на отца, протянул недоверчиво:

— Почему?! Мы ведь не хотим обидеть его!

— Если бы тебя схватил циклоп, ты бы напугался? Ты ведь не знаешь, что циклоп думает? Может, он просто хочет рассмотреть странную букашку. Но ты полагаешь, что он хочет сожрать тебя. Потому что он большой и страшный. Так и паук. Он думает, что мы — огромные, безобразные пауки.

Сфенел просто задохнулся от этого открытия. Уставился на отца, приоткрыв маленький ротик.

— Он — думает?! — наконец произнес мальчик изумленно, глядя в глаза отцу. Тот улыбнулся:

— А по твоему, думать могут только люди?

Сфенел нахмурил брови, размышляя. Потом не слишком уверенно сказал:

— Собаки умеют думать. Кони. Им приказываешь, и они понимают.

— А если кто-то не слушается твоих приказов? Живет по-своему? — задумчиво отозвался Андрогей. И снова улыбнулся.

Странная у него все же улыбка. Мягкая, едва заметная. Так улыбаются больные дети. У меня сердце зашлось от жалости к сыну. Не знаю, почему. Не было оснований его жалеть: ласковый и отзывчивый, он с детства рос в роскоши и довольстве, купаясь во всеобщей любви. Никто, если не желал навлечь на себя мой гнев, не смел заставить Андрогея делать то, чего ему не хотелось. И все же….