Татьяна Назаренко - Минос, царь Крита

— Знал бы Зевс Громовержец, что будет, если мы исполним его волю! — мечтательно протянула Клото.

— Уже ради этого следует ему подчиниться, — вторила ей Лахезис. — Тот, кто останется жить, не раз путал нити чужих судеб. Да развяжет он узелки на собственной!

— Да будет воля твоя, Зевс Громовержец! Ты мнишь себя властелином мира, но не видишь дальше собственного носа! — женщины опять захохотали.

Атропос вскинула ножницы, лицо ее, только что искаженное злорадным смехом, вдруг стало серьезно и торжественно, и столько завораживающевеличественного было в ее неподвижной фигуре!

— Никто не рождается для вечной жизни, — произнесла она.

— Никому не дано избежать боли, — подхватила Лахезис.

— Ибо без боли не исполнить жребия своего, — завершила Клото.

Атропос быстрым, точным движением перехватила нить, бежавшую с золотой прялочки. Веретено беспомощно упало и покатилось по полу. Второе, потеряв равновесие, зашаталось, упало, сбивая соседей. Пряжа перепуталась, несколько нитей, натянувшись, порвались, но Лахезис все же восстановила порядок.

Клото вздохнула, сняла оставшуюся шерсть. И в руках у нее тотчас появилась новая прялка. Мойра навязала на нее тончайшее, прочесанное руно, которое тотчас стало другим, более грубым.

— Не умри один — не родился бы другой, — произнесла она задумчиво. — Откуда людям знать, что есть благо, и что — зло?

Я проснулся. И понял, что сон — вещий. Но не стал обращаться к мудрым жрецам за толкованием: понял, что виденное мной — тайна, и чем меньше известно людям об этом сне, тем лучше.

Я сам неплохой толкователь…Мне подумалось, что Пасифая скоро умрет родами. Так и случилось. Но сейчас я готов был поручиться: речь шла не о ней! Просто неведомый бог, пославший мне сон, решил предупредить меня о том, что случится через восемь лет!!! Восемь лет — ничтожно малый срок для бессмертных. Что ж до меня, я не мыслил столь далеко, разыскивал смысл вещего сна в сиюминутном.

Теперь я был уверен: во сне говорилось о судьбе Андрогея. И о моей… Только я никак не мог понять, кто же тот, третий, чья судьба была изменена смертью Андрогея?

Хотел бы я знать, разгадай я тогда тот сон правильно, смог ли изменить что-нибудь в судьбе сына? И захотел бы сам Андрогей бежать от своей доли? Я всегда учил его, что не пристало скрываться от судьбы. И он был хороший ученик.

— Сердце его мягко и нежно, как женское, — говорил мне Итти-Нергал-балату. — Но кто сказал, что мягкосердечные люди нравом подобны робкой лани и трусливому шакалу? Он идет по жизни твердо, как подобает отпрыску благородного анакта.

Как подобает достойному мужу. Принимая свою долю.

Он умер, как подобает сыну великого анакта и доблестному мужу. О чем рыдать?

Да разве я об Андрогее плачу? Полагаю, Аид не будет суров к моему сыну. Он жил праведно и не чинил людям зла. Его ждут Земли блаженных. Живые оплакивают не умерших. Они плачут о себе. О том, что остались одни.

Это невыносимо!

О, розоволикая Эос, ну что же медлишь ты? Восстань из мрака, разбуди людей, и день со своими многочисленными заботами поглотит меня и мое горе!

Я всегда любил ночь, темноликую Никту, могучую дочь Хаоса, хотя часто она взваливает на мои плечи тяжкий груз воспоминаний и раздумий. Ибо суета Гемеры [64] Никта — богиня ночи, Гемера — богиня дневного света. Здесь — день и ночь. подобна смерти. А ночью я остаюсь один на один со своими мыслями. И чувствую, что жив!

А сегодня мне невыносимо быть живым…

Утром наши корабли покинули Парос и направились к берегам Крита, увозя скорбную ношу. Ларнакс Андрогея был перенесен на «Скорпион». Его поставили в мою палатку.

Дни я проводил на людях. Часто, желая изнурить себя, садился на скамью гребца и без устали тревожил тяжелым веслом водную гладь. Мне не препятствовали. Но усталость не брала меня. И по ночам, когда все спали, я сидел возле гроба Андрогея.

Утрата сломала меня. В те дни я жил, окутанный своим горем, словно плотным покрывалом, или, скорее, как египетский покойник своими пеленами. Я мечтал о слезах, но плакать не мог. Потом мне говорили, что я держался твердо, как подобает истинному царю и сильному мужу. Льстили, конечно.

Память моя подобна бронзовой таблице. День похорон Андрогея запечатлелся в ней, словно вырезанный острым резцом.

Дворец мы покинули глубокой ночью: в последнее время на Крите, вслед за ахейцами, стали считать, что не пристало осквернять взор Гелиоса видом погребения. Тем не менее, проводить Андрогея вышло превеликое множество народа. Его любили. Когда скорбная процессия шла улицами Кносса, на крышах домов и вдоль заборов стояли люди с факелами и масляными плошками. Рыдания оглашали ночную тьму, а на ларнакс, водруженный на повозку, дождем сыпались цветы. И за пределами Кносса, до самого храма, где должен был найти упокоение мой сын, по обочинам дорог стояли люди.

Проводить брата в последний путь приехали с Наксоса Аккакалида с внуком своим, царственным Левкиппом, Ксенодика и Сатирия с мужьями, цари с окрестных островов. Позднее мне говорили, что когда повозка с ларнаксом уже выезжала из города, то последние участники процессии только покинули дворец. Может быть, я не знаю.

Мне запомнилось только лицо Эвадны, вдовы Андрогея, матери его детей, шагавшей подле меня, меж Алкея и Сфенела. Кратковечная, она уже начала увядать, но потеря мужа, к которому она давно относилась по-матерински, враз состарила ее, и в темноте гордая дочь кимвольских царей временами напоминала мне фурию или Немезиду, низошедшую к смертным. Ее покрасневшие, запавшие глаза горели ненавистью. Когда становилось невмоготу терпеть, она лишь стискивала зубы и все плотнее сжимала бескровные губы. Я был не в силах отвести взгляда от резкого скорбного профиля невестки. Временами она украдкой смахивала слезу и судорожно сглатывала, отчего выступающий кадык резко дергался на жилистой, сморщенной шее. Алкей и Сфенел, могучие воины, больше похожие на мать и деда, чем на отца, плакали не стыдясь, и слезы стекали по их искаженным страданием лицам. Следом за ними шагал благородный Амфимед, их дядя, обликом подобный Аресу, с руками, что могли запросто переломить хребет своему врагу. И он рыдал, ударяя себя в мощную грудь, и отчаянные вопли его напоминали стон раненого медведя, что силится вынуть засевший в груди обломок копья. Мне потом говорили, что лишь мы вдвоем с Эвадной не плакали в этой скорбной процессии. Она — потому что из последних сил сдерживала рвущийся из груди безумный вопль, я — потому что рад был бы облегчить боль своего сердца слезами, да не мог.