Татьяна Назаренко - Минос, царь Крита

В тот день, вернее, в то утро, которое я считаю началом своего выздоровления, я отчетливо помню, как сквозь полудрему, вечные сумерки, в которых пребывала моя душа, послышались ее шаги. Я приоткрыл глаза и тут же снова опустил веки, увидев тонкую фигурку дочери. Она вернулась с жертвоприношения. Сквозь аромат притираний чувствовался запах крови и гари. Ариадна села подле меня, осторожно взяла холодными лапками мои ладони и начала их растирать — бережно, осторожно, разминая каждый палец. Прикосновения ее были мне приятны: я почувствовал слабое умиротворение, пробившееся сквозь серую пелену безразличия.

Так ласкала своих сыновей наша богоравная мать. Обычно суровая и сдержанная, Европа не баловала нас объятиями и нежными словами. Отец был куда щедрее в проявлениях своей привязанности. Но ни я, ни братья никогда не сомневались в материнской любви. И не было на свете человека счастливее меня, когда Европа, наведываясь к нам перед сном, присаживалась на край моего ложа и осторожно прикасалась сухой, теплой рукой к моему лбу или щекам, проверяя, здоров ли я. Или когда, довольная мной, сдержанно улыбалась.

То, что сейчас делала Ариадна, было для Европы высшим выражением нежности, которой мы удостаивались. В те редкие мгновения мне хотелось броситься к ней на шею и покрыть поцелуями дорогое лицо. Но я ни разу так не сделал. Мне казалось, матери это не понравится. И я замирал, боясь спугнуть ее.

Кто научил Ариадну этой ласке? Не я. Мне нравилось брать своих детей на руки, тискать их, словно щенят, сажать на колени, гладить по головам, играть с ними.

Ариадна продолжала ласкать меня, и постепенно я, умиротворенный, из серых сумерек изматывающей полудремы провалился в лиловатый сумрак воспоминаний. Или это был сон? Я видел себя ребенком — лет пяти, не старше. Помнится, я тогда сильно заболел…

…Шелест перепуганных голосов и топот босых ног нянек. Озноб и жуткий бред, в котором мне казалось, что потолок взмывает ввысь, а потом, разогнавшись, летит на меня. Я плачу и в страхе зову маму. Мне кажется, что проходит вечность, прежде чем я чувствую прикосновения ее ледяных рук и слышу ее голос, тихий и непривычно ласковый. Европа берет меня на руки и прижимает к груди. Тело ее холодно, но чуть теплее, чем всё вокруг, и я прижимаюсь к ней, стараясь хоть немного согреться. Она осторожно покачивает меня из стороны в сторону, нашептывая что-то по-ханаански. Ее речь непривычна и таинственна, я могу разобрать только отдельные слова… Озноб постепенно проходит, и взбесившийся потолок перестает обрушиваться на меня. Потом и вовсе становится жарко, я обливаюсь потом. Мать баюкает меня. Прибегает Дексифея и едва слышно говорит:

— Я принесла то, что ты велела, госпожа…

Мать осторожно приподнимает мою голову и говорит:

— Минос, дитя мое. Сейчас я дам тебе целебное снадобье. Проглоти его, не жуя. Проглоти быстро.

Я покорно открываю рот, мать кладет мне туда какой-то довольно большой ком, я языком чувствую, что он шершавый и медово-сладкий, но прежде, чем успеваю понять, что это такое, мать подносит к губам моим тяжелый двуручный кубок с молоком, и я с трудом проглатываю снадобье. Тут же желудок мой сводит судорогой. Я недолго борюсь с болью и подступившей тошнотой, выворачиваюсь из рук матери и, свесившись в сторону, выблевываю все на пол. Мне кажется, что в вонючей молочной луже лежит дохлая мышь, и меня снова рвет. Мать невозмутимо приказывает вытереть пол и принести сухие одеяла. Мне жарко, но Европа укладывает меня на постель и заботливо укрывает под самое горло.

— Не уходи, — я выпрастываю руку из-под одеяла и хватаю мать за подол.

— Не бойся, я никуда не уйду…

Она садится рядом. Берет мою пылающую ладошку и начинает перебирать пальчики.

И прежде, чем Гипнос заключает меня в свои объятия, я некоторое время смотрю на нее сквозь неплотно смеженные ресницы. Мама сейчас другая. От привычной бесстрастной маски царицы и возлюбленной бога на лице ее не осталось и следа. Волосы, обильно тронутые сединой, морщинки меж бровей и в углах глаз, вдоль рта. Но это ее не портит. Она кажется мне куда краше, чем та маленькая смуглая статуэтка с неподвижным лицом, восседающая на троне зала с грифонами.

Нет, это не мама. Это Ариадна. И я — не мальчик, а старик… Или все же мама?

Я открыл глаза и оторопел: рядом со мной сидела совсем другая женщина. Высокая, худенькая и угловатая, как мальчик-подросток. У нее очень светлые волосы — длинные, слегка волнистые, скрученные в простой жгут у самой шеи, и лицо, которое трудно назвать красивым, хотя и приятное — скуластое, с широким выпуклым лбом и округлым подбородком. Знакомое лицо. Где-то я видел эти черты. Большой рот, длинный, слегка вздернутый нос. Странного разреза сероголубые глаза под тяжелыми, словно припухшими веками. Русые брови, похожие на крылья взлетающей чайки. До боли напоминает лицо моего Дивуносойо, только отличается большей женственностью. И нет легкой косинки глаз, которая придавала взгляду моего любимого странное, рассеянное выражение.

Я удивился и… проснулся.

Предрассветные серые сумерки наполняли покои. Ариадна, бледная, измученная, осунувшаяся, с покрасневшими от слез и недосыпания глазами, с рассыпанными по плечам волосами, сидела на краю моей постели, сжав в холодных ладошках мои руки. Лицо у нее было отрешенное.

— Дитя мое… — произнес я хриплым спросонья голосом. — Дитя мое.

И попытался улыбнуться. Она обрадовано вскрикнула:

— О, благие боги! Отец!!!

Я заставил себя сесть на ложе и погладил дочь по щеке. Она устало улыбнулась. Интересно, сколько времени Ариадна провела без сна, вымаливая у богов Эреба мою жизнь? Дорого ей обошлось мое выздоровление.

— Боги услышали тебя, — прошептал я, приглаживая ее растрепанные волосы. — Дитя мое, славное, мудрое дитя мое…

— Я просила многих богов, отец, и мои труды, — она с трудом подавила зевок, — не оказались напрасными. Благая Персефона даровала тебе исцеление.

— Да, дитя мое, да, — прошептал я. — Скоро я подымусь с ложа немощи и возьму в свои руки бразды моего царства.

Ариадна, видимо, истолковала мои слова по-своему. Я почувствовал в ее голосе тревогу и несогласие:

— Отец, не опасайся, что Катрей взял все заботы на себя. Он не дерзнет сейчас… — она снова не удержала зевоты.

Ей надо отдохнуть. Но мне так не хотелось отпускать ее от себя.

— Ариадна, — попросил я, — я знаю, ты очень устала. Но, прошу, не уходи. Полежи рядом со мной.

— Как раньше… — слабо улыбнулась дочь и, грациозно поджав ноги, забралась на ложе. Пристроилась подле меня. Привычно захватила в кулачок мои волосы. Как в детстве. Пробормотала:

— Знаешь, отец, я так дорожила своим правом приходить к тебе по утрам и забираться в твою постель… Наверно, я не давала тебе выспаться? Но я тогда не знала еще, что ты по ночам бродишь по дворцу и укладываешься только под утро… Потом я так сердилась на Федру, когда она стала бегать к тебе по утрам со своими детскими тайнами.