Татьяна Назаренко - Минос, царь Крита

Люди в процессии и стоящие по обочинам дороги наперебой возглашали, оплакивая моего сына:

— О, добрейший из добрых, юный бог, прекрасный, как Аполлон! Зачем ты уходишь от нас в мир, где нет солнца? Почему ты оставляешь эту землю? Чем прельстил тебя мрачнейший из богов, ненавистнейший всем смертным? — летело в ночи.

— Ты был слишком хорош для этого мира! — надрывались царевны и знатные жрицы, исступленно колотя себя в грудь и до крови царапая лица ногтями. — Юный, прекрасный бог, щедрый и великодушный, заступник людей, скорый на помощь! Не в Медный век стоило родиться тебе. Сердце твое было открыто для людских горестей, которыми изобилует наше время! Какой добрый гений былых времен вдохнул жизнь в твою грудь? Но этот мир оказался слишком жесток для тебя, и вот — ты покидаешь нас!!! Горе нам, горе!!!

— Да разверзнется Тартар перед теми, кто лишил тебя жизни, молодой господин! Да пожрет болезнь утробу твоих убийц! Пусть не будет им покоя ни на земле, ни в царстве мрачного Аида! Да будут разрушены их города и пленены жены и дети. Позор и бесчестье да станет уделом всему роду убийц, — глухо стенали, обливаясь слезами и ударяя себя в грудь мощными кулаками, мужчины.

Губы Эвадны беззвучно шевельнулись: она повторяла проклятья мужчин, и узловатые пальцы судорожно сжимались в кулаки.

— О, Арес Эниалий! Дай нам силы, чтобы свершить возмездие за смерть злокозненно убитого царевича Андрогея!!! — трубно выкликали Алкей и Сфенел, и благородный Амфимед вторил им.

— Покойся с миром, добрый бог, Андрогей, светлый и кроткий, словно приход весны! — исступленно вопили сестры.

— Трижды умоются кровью те, кто сократил твои дни, кто поверг в тлен твою красоту, кто осиротил нас, о, добрый, юный бог!!! — клялись мои сыновья.

И над всеми этими воплями, перекрывая их, надрывно звенела протяжная, рвущая душу мелодия. Короткие, пронзительные вскрики далеко разносились во тьме. В них не было ничего человеческого. Так кричат птицы, вернувшиеся к разоренному гнезду. Так вопят, оглашая окрестности, дикие кошки, чьих детенышей пожрали хищные звери. Так стонут жены, которым пришла пора родить. Это плакальщицы выводили ту самую песню, которой по весне провожали в последний путь юного бога, подателя всех благ — того, чье имя скрыто… Прекрасного, как весна, юношу, не ведающего зла, выросшего в неге и любви, в заботе и ласке, бережно хранили для того, чтобы в один день растерзать, растоптать его цветущую красоту.

Не таков ли ты, Андрогей?

Дитя мое, дорогое, ненаглядное, драгоценнейшее мое дитя. Добрый, тихий свет, дававший мне силы во мраке. Кроткий, как голубь в стае коршунов. Тонкорунный ягненок среди волков.

Прости меня, Андрогей. Я плохо берег тебя. Я не должен был оставлять тебя во дворце. Надо было тебя увезти, укрыть в дальних храмах. Посвятить Аполлону, изгоняющему мрак. Разыскать Асклепия, победившего смерть, пусть бы он взял тебя в ученики. Тебе бы там было лучше, чем рядом со мной.

Будь я проклят, сын Муту, пожирающего все живое и прекрасное. Я, подобно своему отцу, разрушаю все, что люблю…

Мы достигли храма к исходу второй трети ночи. Миновали большой, мощеный песчаником двор, портик и спустились вниз, в потаенные залы, где нашли свой последний приют Астерий, сын Тектама, моя мать, богоравная Европа, Пасифая. Здесь оставался взаперти Асклепий, сын Аполлона, с телом погибшего Главка…

Дюжие рабы сняли ларнакс с колесницы и осторожно понесли вниз. Мы потянулись за ними в просторные, пропахшие тлением и сыростью покои.

В большом зале с выкрашенным голубой краской сводом Андрогея уже ждала вырытая могила и стояли лампы, наполненные благовонным маслом. Но в затхлом воздухе гробницы огонь едва горел, а ароматы, распространяемые светильниками, лишь усиливали сырую вонь подземного обиталища умерших.

Когда ларнакс стали опускать в землю, мои дочери во главе со старшей, Аккакалидой, принялись отчаянно бить себя в грудь и царапать лица ногтями. Их стоны подхватили другие… Исступленно завопила, не в силах больше сдерживаться, Эвадна, рванула скорбные одежды, впилась ногтями в грудь, словно пыталась раскрыть ребра и выдрать свое сердце, обезумев совсем, забилась на руках у брата, и он подхватил ее и вынес из склепа.

А я был, словно каменная статуя, бесчувственным и безмолвным. Помню только, глаза у меня жгло, словно кто-то насыпал в них песку, и сердце ныло. Так дергает застарелую рану, когда она, набрякшая гноем, готова вот-вот раскрыться, но наросшее сверху дикое мясо мешает. И гной проникает в кровь, возбуждая телесный жар, когда человек не может отличить, где бред, где реальность. И я сейчас был, как во сне или в бреду…

Может, если бы я тогда позволил своему горю излиться слезами, не было бы сейчас этой болезни — откуда мне знать? Потом врачеватели говорили: кера-мертвая душа коснулась меня и лишила желания жить. Но я уверен: причина в другом. Я надорвался, борясь с самим собой. Заплачь я тогда, во время жертвоприношения, может, и легче бы было. Так атлет, желая поднять чрезмерно тяжкую ношу, иной раз рвет жилы и становится беспомощнее малого дитя.

В день похорон что-то окончательно надломилось во мне. Я едва дождался конца церемонии и, вернувшись во дворец, повалился на ложе. Чудовищная слабость сковала мои члены. У меня не было ни жара, ни озноба, ни бреда. Меня не разбил паралич: я мог ходить без посторонней помощи, внятно говорить и временами, хотя и не имел ни малейшего желания, заставлял себя подняться или ответить на вопросы. Врачеватели твердили, что голос моего сердца ровен, но почти не слышится. Рассудок мой тоже оставался ясным, если не считать того, что мысли текли вяло, словно густой мед. Мне просто не хотелось ничего — ни спать, ни есть… Я пребывал все это время в странной полудреме, проглатывал дважды в день немного молока или жидкой каши, да и то потому, что не было сил спорить с кормящими. Мос Микенец принуждал меня подняться, чтобы принять ванну, но омовение не приносило мне никакого удовольствия. Он выбривал мои щеки, расчесывал волосы, и я покорно подчинялся его рукам. Однажды он неосторожно порезал мне щеку. Боли я не почувствовал, а Мос уверял меня потом, что прошло некоторое время, прежде чем из пореза начала сочиться кровь. Он подолгу массировал мое тело, чтобы оно не утратило крепости. Гладил живот, потому что без посторонней помощи я не мог оправиться. В другое время меня бы это смутило, но тогда мне было все безразлично. Так, должно быть, чувствуют себя тени умерших, чьих губ коснулась вода Леты.

Врачеватели были бессильны. Ариадна пыталась спасти меня по-своему. Жрица Гекаты, она бросилась за помощью к своей мрачной покровительнице. Несколько раз царевна приходила ко мне утром, измученная, с растрепанными волосами, и подолгу вглядывалась в мои глаза, ища признаки выздоровления. Владычица ночных кошмаров не помогла, и Ариадна стала искать помощи у светлого Аполлона — гонителя всякого мрака, у мудрого Пеона и Иасия, диктейских дактилей, что даруют исцеление даже богам олимпийским. Все напрасно. Но она не теряла надежды.