Юрий Трусов - Золотые эполеты

— Откуда ты? Здешний?

Глеб как-то косо глянул на него, наклонил голову и молча отвернулся. «Важничает. Не хочет разговаривать с учеником. Считает себя великим мастером», — решил Кондрат.

Но когда часа через два они снова сошлись за тем же делом, Глеб вдруг по-доброму плеснул на него взглядом серых печальных глаз и басовито буркнул:

— Давеча ты спрашивал, откель я. Да из Новгорода. На верфи там слесарничал. Верфь возьми да закройся. Вот я и сюда, значит… — На этом разговор Глеба иссяк.

А когда Кондрат в свою очередь стал ему рассказывать о себе, он опять наклонил голову, отвернулся, и было непонятно — слушает он его или нет. Такая манера Крылова отбила у Кондрата желание вступать с ним в беседу. Но оказалось, что сам молчаливый богатырь, при всей своей необщительности, имел потребность изливать то, что накапливалось у него в душе. Кондрата удивляло, что работники мастерских иногда на час раньше положенного являлись на работу. Он объяснял это страхом перед мастером Фоком, который наказывал опоздавших штрафом.

— Неужели так боятся потерять пару копеек?.. — сказал он Глебу.

— Нет, Кондратий. Не штраф заставляет людей спозаранок прибегать сюда.

— А что?

— Вот ты знаешь, как живут наши работники? Был хоть раз у них? Кондрат покачал головой.

— Не знаешь… Так вот. В грязище они живут. Спят по двое на койке, а то на полу на соломе, где всю ночь их грызет вошь да клопы. Вот они и выбегают, едва отдохнув, из нор своих — жилищ, значит, на волю вольную. Да и тут… Вот и я думаю — бежать куда глаза глядят или удавиться. Разве это жизнь?..

Кондрат понял и сочувственно посмотрел на Крылова. Но поговорить с ним как следует на эту тему не успел, потому что раздался повелительный резкий голос Фока:

— Приступай к работе! Приступай!

Все в мастерской встали на свои рабочие места, а ученика-практиканта Кондрата все более и более стала интересовать жизнь и работа мастерских. И не потому, что он быстро приобщился к рабочему люду, и не потому, что его любознательная натура постигала каждый день новое в ремонтном ремесле. Кондрата всерьез стали интересовать люди. И особенно такие, как Глеб Крылов. После работы он пошел с ним одной дорогой, они оба, как теперь оказалось, жили в одной стороне. Брели медленно, оба были изнурены тяжелой работой. И откуда только появлялись силы для жаркой беседы.

Тут как бы прорвало молчуна Крылова. Шатаясь от усталости, он вдруг, положив руку на плечо Кондрата, спросил:

— Вот ты парень грамотный. В чертежах разбираешься. Книги читаешь, так вот, скажи мне, темному, а зачем-то жизнь такая, которой мы живем? Ну скажи, кому нужна она? Кому? Богу? Ну скажи, для чего ему всемогущему, — он тут снял с себя шапку и три раза перекрестился. — Да прости меня, Боже, за такие речи, ну, кому такая поганая наша жизнь нужна? Может, барам, начальству? Может, Фоку? Ведь не глупый же наш Фок и дело знает и любит, а он, как злая собака, лает и лает.

Кондрата это сравнение Фока со злой собакой рассмешило.

— Ну чего ты так развеселился? Тут смешного-то совсем нет.

— А меня твои слова о Фоке, что он, как собака, позабавили. Очень правильно. Только добавить надо — умная он собака. Понимаешь, на нас рабочих лает, а сам хуже нас на хозяйской цепи сидит.

— Ты думаешь, не замечает Фок свою цепь? Еще как замечает! Ты прав — он умный. Все понимает. Ему от своего лая и злости еще более тошно, чем нам. Мы хоть в Бога верим, а он в кого? В машину эту паровую? Она все силы из человека тянет, и верить-то в нее нельзя, и жить для нее нельзя. Надо в Бога верить. И в землицу родную. Ой, как хороша она, земля наша Новгородская, особливо весной.

— А у меня есть мать и невеста. Можно сказать, жена, родная по-настоящему, — ответил Кондрат. Тут он почувствовал свое преимущество перед Глебом.

— Понимаешь, жена у меня и родная очень, — он не мог точно выразить свои чувства, но Глеб его сразу понял.

— Неладно у меня приключилось от черной болезни, — сказал он со вздохом, — почти все село повымерло. И отец и мать, почитай, вся семья наша. Один я выжил, да лучше бы меня Бог прибрал, видишь, лицо у меня какое? Харя страшная, никакая девка за меня не пойдет…

Кондрату стало его жалко:

— Ничего, Глеб, красивый ты, и лицо твое, несмотря на оспу, мне очень нравится. А фигура какая ладная, прямо богатырская. Ты мне более всех в мастерской пригляделся, вот те крест…

— А не врешь?

— Я же забожился.

В серых глазах Глеба появилась радость.

— Мне этого еще никто не говорил, — сказал он глуховатым голосом.

«Хороший он человек, видно, душа у него, как у ребенка малого», — подумал Кондрат и невольно вспомнил, как на него, якобы за медлительность в работе, орал Фок, называя самыми обидными словами.

«Как можно обижать такого», — подумалось Кондрату. И чтобы переменить тему разговора, он сказал:

— Все же ты неправ, Фок злой, подлый пес, но мастер.

— Ты думаешь, я его обозвал собакой за обиду? Нет, я не от обиды. Это он от беды своей на меня сегодня орал. А беда его — горше моей. Вот он и злится, и орет. Страшная жизнь у него, страшная. Я гляжу на него, и мне порой даже жалко его.

Терпи, казак!

Кондрат не сомневался в искренности слов Глеба, но они были ему непонятны. Эта сторона натуры Фока не вызывала у него ни сочувствия, ни жалости. Однако этот злой человек был замечательным, знающим свое дело, мастером. Он хорошо руководил производством, и поэтому цепного пса Фока, как его тайком, за глаза, называли в мастерских, даже их начальник, затянутый в свой чиновничий вицмундир, все же уважали. В глазах Кондрата образ Карла Оттовича как бы двоился: с одной стороны, он казался умным, все понимающим, умеющим быстро принимать верные решения, налаживать работу, руководить, а с другой — грубым, жестоким. Так кто же он на самом деле, этот Карл Фок?

Он поделился с Виктором Петровичем своими мыслями и чувствами.

— Трудно мне в мастерских. Еле сдерживаюсь, чтобы этому Фоку шею не свернуть.

Скаржинский крепко сжал ему руку:

— Ты казак или не казак?

— Казак, — улыбнулся Кондрат.

— А знаешь поговорку: «Терпи казак — атаманом будешь».

— Да не надо мне никакого атаманства… Уж очень он обижает, этот Фок… Вот, например, Крылова-слесаря — отличного мастерового швайном, т. е. свиньей, называет.

— Ну а Крылов твой как?

— Стерпел.

— Почему стерпел? Побоялся?

— Есть малость. Струсил, может быть. Сами понимаете. Крылов по своему положению перед Фоком бесправный, беззащитный. А кроме того, Крылов — человек добрый. Он даже уважает этого Фока.

— Да за что же он его уважает?

— Да за то, верно, что Фок ремесло знает. Мастеровой и техник он, ничего не скажешь, замечательный. Всю мастерскую нашу с толком ведет.