Юрий Трусов - Золотые эполеты

Виктор Петрович задумался, а потом сказал:

— Такого, как он, уважать надо. Нужный, выходит, Фок человек.

— Ну и что ж, что нужный, ведь он груб…

— Ну и что! Ведь зато знающий дело, сам же ты сказал, и работников умеет в руках держать. А это еще по нынешним временам не всякий умеет.

— Как это держать! Ведь он людей доводит…

— А с вашим братом мастеровым иначе нельзя, — улыбнулся Скаржинский.

— Но, вы-то сами, Виктор Петрович, не такой. Вы добрый, совестливый. Вы всегда с людьми по-человечески.

— Видишь ли, во мне сидит поклонник энциклопедистов французских Жан-Жака Руссо, Дидро с прочими философами, да и наш Радищев к тому же. А тут другие времена настали, брат. Техника, паровые машины, капиталисты и работники — разные характеры. Тут нужны настоящие фельдфебели от техники. Сейчас царя еле уговорили железную дорогу построить, связывающую Питер с Москвой. Вот и начали ее строить. Тридцать пять тысяч мужиков согнали на эту тяжелейшую работу. Да, это мука каторжная. Под открытым небом спят, полуголодные, ни хлеба вдоволь, ни воды, ни баньки. Мрут на такой работе люди, что мухи. Бегут, как с каторги. Так чтобы не разбежались, их солдаты сторожат. Вот тут такие, как Фок, и нужны. Что ты на это скажешь?

— Что скажу? Несогласный я с вашими словами, — горячо выпалил Кондрат.

Виктор Петрович рассмеялся и по-дружески взъерошил жесткие волосы собеседника.

— Я тоже теперь «не согласный», как и ты, понял? Но что делать? А тебе надо учиться у Фока. Старайся у него и знания, и опыт перенять. Не перечь ему, а чтобы по шее дать — даже думать не смей. Чтобы без глупостей. Понял?

— Понял, — угрюмо пообещал Кондрат. Но у него с этой поры в какой-то степени поколебалось безграничное доверие к хозяину Трикрат. Врезались в память его слова: «с вашим братом мастеровым иначе нельзя…» «Все же барские у него повадки», — подумалось ему.

Но совет Виктора Петровича он соблюдал строго. Ни в чем не перечил мастеру. Зорко присматривался ко всему, что происходило на работе, и часто ловил на себе внимательный взгляд Фока. Тому нравилась исполнительность, аккуратность, трудолюбие практиканта. Но немца беспокоила его смышленость. «Все хочет знать и понять этот казак… вникает… Пожалуй, это уже чересчур», — размышлял Фок.

Он бы с удовольствием, под каким-нибудь предлогом, отделался от такого наблюдательного и смекалистого ученика, но для этого у него руки были коротки. В сущности, Кондрат был от него независим. Даже заставить его заняться тяжелой, черной работой мастер не мог. Ученик был чем-то вроде привилегированной персоны. А он, Фок, обязан был его добросовестно учить, чтобы получить обещанное вознаграждение. И хотя добросовестно учить этого здоровилу Карл Оттович и не собирался, но все же он должен был хотя бы делать вид, что выполняет это. Такая двоякость была очень тягостной для мастера. Он не был дипломатом, и, надо сказать, свое дело любил по-настоящему и часто, увлекаясь, рассказывал о машинах, о их конструкции, о парораспределении, о работе золотников, цилиндров и других деталей. А притеснять своего подопечного боялся. За спиной практиканта стояло начальство, да и сам он внушал Фоку страх — такая громадина… Черт знает, что он сделает, если применит свою физическую силу.

А практикант втянулся в тяжелый труд и, возвращаясь из мастерских поздно вечером в дом Скаржинского, где у него была отдельная комната, сбросив пропахшую дымом и потом одежду, рассказывал хозяину о прожитом трудовом дне. О том, как ремонтируют паровозы, вагоны и железнодорожный путь, который время от времени портится и требует ухода.

Но затем их беседа неожиданно переходила на темы о родном гнезде в далеких Трикратах. И тут у них зарождалось полное единодушие. Того и другого волновали мысли об этом скромном поселении, затерянном в засушливых степях украинского юга, о родных и близких…

Почта доставляла от них письма почти с полумесячным опозданием. Таков был срок самой спешной доставки ее от украинского села в столичный Петербург. Надо ли говорить, что каждая строка письма по нескольку раз прочитывалась и обсуждалась. Виктор Петрович был очень общительный человек, и ему надо было найти кого-то, с кем он мог бы поделиться самым что ни на есть сокровенным, чтобы, как говорится, выплеснуть все, что накопилось на душе.

Кондрат был терпеливым, внимательным слушателем. Ему можно было доверить все семейные секреты, и Скаржинский читал ему даже письма, написанные по-французски женой, переводя на русский язык некоторые строки. А Кондрат, в свою очередь, делился с Виктором Петровичем посланиями, написанными крупным, неровным почерком Богданы. В этих письмах постоянно звучала настойчивая просьба вернуться как можно скорее домой. Особенно настойчиво она звучала в письмах Богданы. В них Кондрат улавливал не только тоску его невесты по нему, но и более серьезную тревогу. И его охватывало желание бросить Питер с опостылевшей ему практикой в душной мастерской. Ему хотелось бежать к Богдане. Девушка стесняясь, не сообщила ему об измазанных дегтем воротах ее дома, но зато Наталья Александровна весьма подробно написала на французском языке об этом мужу.

Виктор Петрович был возмущен. «Вернусь в Трикраты, — говорил он, — выгоню мерзавца этого, кучера». И он перевел с французского это письмо своему воспитаннику. Лучше бы он этого не делал! Узнав, как мерзко обидели Богдану, Кондрат заметался по комнате. Его глаза пылали от гнева.

— Виктор Петрович, благодетель мой, отпустите меня в Трикраты, сейчас же. Я покажу этому Яшке, как издеваться и обижать людей!..

— Успокойся, милый, успокойся! Немезида над ним уже совершилась. Наш благородный, справедливый, как Дон Кихот, Варавий уже покарал его.

И он рассказал ему, как красочно описала Наталья Александровна процесс мытья в дегте, который совершил над Яшкой кузнец.

Такое сообщение несколько охладило пыл Хурделицы. Но только ненадолго и он, набравшись смелости, попросил хозяина закончить срок практики в мастерских.

— Мне уже досконально ведомо все, что касается паровых машин, их починки. Теперь я в мастерских время провожу без пользы. Ведь устройство механизмов я добре знаю, полное разумение на сей счет получил. Не извольте сомневаться. Сам смогу их работу наладить, так что отпустите меня немедля домой, — убеждал он Скаржинского.

Но тот его мольбы выслушал с неудовольствием. И не потому, что не верил или сомневался в том, что говорил Кондрат. Виктор Петрович считал, что Кондрат должен все же получить производственную практику. «Кашу маслом не испортишь, — думал хозяин. — Пусть пройдет, как надо, немецкую выучку». Да и у Виктора Петровича было еще немало дел в столице.