Юрий Трусов - Золотые эполеты

Кондрат не раз просил Бутакова послать его на берег для участия в вылазке. Молодому воину тоже хотелось показать свою казачью отвагу. Но, к своему огорчению, он неизменно получал от Бутакова отказ. Видя тяготение мичмана к подвигу, Бутаков решил закрепить за ним самое дальнобойное новейшее бомбическое орудие, установленное на носу парохода-фрегата «Владимир». Кондрат после участия в нескольких сражениях приобрел хороший опыт меткого канонира. Во время боя он искусно провел дуэль с артиллеристами английского винтового парохода. Сам Нахимов отметил его удачную стрельбу по вражеским кораблям. За это Кондрат получил благодарность от Григория Ивановича Бутакова.

— Не плохой у вас глазомер, мичман. Вы с толком продырявили корпус английского корабля… Очень умело. Даже качка вам не помешала попасть ядром в его борт. Молодец! — Он пожал руку Кондрату и посоветовал пройтись по Севастополю.

— Мне там нечего делать, — возразил Кондрат.

— Немного проветритесь, а то, поди, совсем пропахли пороховой гарью.

Кондрату действительно, как он говорил, на берегу нечего было делать. Он уже не надеялся, что может когда-либо повстречать в Севастополе Богдану. Последний раз его розыски в городе только разочаровали. Все справки, которые он тогда получил, говорили о том, что она не приезжала в город. Их медицинский отряд застрял где-то в пути, а где — никто так толком не знал. Видно, чтобы ее разыскать, надо было исколесить весь Крым. А в такую поездку он теперь направиться не мог. Ведь он человек военный. Он должен сейчас сражаться.

Полный таких невеселых мыслей, Кондрат все же воспользовался предоставленным ему отпуском и поехал, по совету Бутакова, пройтись по Севастополю. «Я и впрямь сильно пропах пороховой гарью, может быть, и проветрюсь», — утешал себя мичман.

Севастополь, который он видел до бомбардировок и теперь, когда они стали повседневными, сильно изменился. Из белого, чистенького он стал открываться серыми полуразрушенными домами, между которыми мрачно темнели черные, опаленные пламенем, развалины. Мокрый от зимнего моросящего дождя воздух рокотал как бы громами пушечной канонады. На улицах зияли глубокие воронки от залетавших сюда конгревовых ракет и бомб. Проломы в крышах и стенах зданий свидетельствовали, что сюда долетали и пушечные ядра. Жилые кварталы города, как и бастионы, носили следы артиллерийского обстрела. Артиллеристы не жалели город. Разрушали его с варварской жестокостью. Днем дальнобойные усовершенствованные пушки интервентов без успеха пытались подавить крепостную артиллерию русских фортов и бастионов. А ночью тяжелые бомбы и ракеты били по кварталам, стараясь навести ужас на жителей города.

Севастопольцы адаптировались в условиях бесконечных бомбардировок. Как говорится, привыкли к опасности, которая угрожала каждому. Эта привычка наложила какой-то особый отпечаток на лица всех, с кем встречался Кондрат в городе. Люди приспосабливались к опасностям и даже к возможностям внезапного штурма осаждающих город. В уцелевших домах окна были превращены в бойницы, некоторые улицы перегораживали баррикады, выросли батареи на площадях и перекрестках.

В кварталах, близких к бастионам и позициям, разместили палатки и бараки, где на матрасах из соломы лежали раненые, ожидавшие медицинской помощи. Раненых было столько, что порой люди умирали, не дождавшись помощи. С линии обороны города круглосуточно поступали новые партии раненых. Все места в госпиталях были забиты. Теперь главный перевязочный пункт разместился в большом здании бывшего дворянского собрания. В поисках Богданы Кондрат не преминул заглянуть и сюда. Какой-то госпитальный страж попытался было преградить ему путь, но мичман так решительно открыл дверь и шагнул через порог, что страж ретировался. Видно, на стража произвели впечатление то ли морская военная форма мичмана, то ли его рослая богатырская фигура, потому что, шагнув в покой, Кондрат уже беспрепятственно пошагал из палаты в палату, стараясь не задеть плотно прислонившиеся друг к другу ряды кроватей, на которых под серыми одеялами лежали раненые. Кондрат закашлялся от спертого воздуха, пропитанного лекарствами. Он глянул на раненых, которые стонали, кричали в забытьи, просили помощи, и вдруг почувствовал, что у него от увиденного закружилась голова. Чтобы не задохнуться от спертого воздуха, он, собрав все силы, быстро пересек эти палаты, вошел в следующую комнату и очутился в помещении, где уже не было кроватей, а прямо на паркете стояли носилки с ранеными, а невдалеке стояли два стола, возле которых суетились мужчины и женщины в коричневых, похожих на монашеские рясы, балахонах. Лежащие на носилках раненые, так же как и в других комнатах, стонали, молили о помощи. Кондрат опять почувствовал ужас перед этими бесконечными человеческими страданиями. Он хотел было быстро уйти из этой комнаты, чтобы не видеть, как на столе оперировали очередного больного, но его внимание отвлек сильный мужской голос коренастого, лысоватого человека, который стоял у стола и властно командовал двум женщинам.

— Скорее следующего, живее! — говорил врач.

Женщины расступились, и два дюжих санитара положили на стол обнаженного раненого. Санитары умело распластали на столе стонущего от боли раненого, а две женщины протянули врачу похожий на нож инструмент, а затем лопатку, на которой были комочки какой-то белой массы. Врач быстро осмотрел раненого, приказал сестрам вытянуть его руку и стал быстро ее обмазывать белой массой, которая была у него на лопатке.

— Надо ампутировать пальцы. Скорее хлороформ, — и обратился к санитарам: — Держите его крепче.

Когда в руках лысоватого блеснула острая сталь, Кондрат не выдержал и отвернулся, и в этот момент он увидел женщину, стоящую к нему спиной, в коричневом широком платье. У него вдруг учащенно забилось сердце. Коричневое широкое платье скрывало очертания ее фигуры, но все же что-то очень знакомое заставило его вскрикнуть. В этот момент женщина повернула к нему лицо. И у него уже не было сомнений.

— Богдана! Богдана! — окликнул он ее так, что все в операционной: доктора, санитары и сестры — все вдруг обернулись на его голос.

Да, это была она. И она тоже узнала Кондрата. Им было нелегко сразу узнать друг друга, потому что оба были в незнакомой одежде. Он в форме мичмана, а она в широком, похожем на рясу платье, в белом переднике и белой шапочке.

Оба, изумленные неожиданной встречей, несколько мгновений разглядывали друг друга, после чего бросились друг к другу в объятия. Но объятие было недолгим. Богдана через мгновение метнулась к операционному столу и стала перевязывать окровавленную руку раненого. Она успела только крикнуть: «Подожди, Кондратушка. Подожди, милый!» — косясь на врача, который строго указывал ей: