Владимир Муравьев - Слава столетия [исторические повести]

— Значит, князь, ты меня обманул? — продолжала она.

Долгорукий пытался что–то сказать в оправдание, но его никто не слушал.

— Принесите бумаги, — приказала Анна.

Кондиции были тотчас же доставлены.

Анна подняла бумагу над головой так, чтобы все видели, и надорвала ее.

— Ура! Виват самодержавной императрице!

И в ту же минуту вокруг верховников образовалась пустота, как вокруг зачумленных.

По Кремлю раздавались крики: «Виват самодержице!» Солнце било в разноцветные стекла, и от этого вся комната — старая светлица, в которой живала еще ее мать, — казалась Анне великолепным праздником, в котором отныне ей предназначалось жить.

Анна велела подать укладку с драгоценностями, набелилась, нарумянилась, насурьмила редкие брови, надела жемчужную нитку на лоб, вдела в уши золотые серьги с красным камушком и радостно подумала, что теперь — стоит ей захотеть — у нее будет бриллиантовая диадема, какую она видела на государыне невесте Катьке Долгорукой.

А полчаса спустя курьер ускакал в Митаву — за Бироном.

— Как друг твоего отца я имею право говорить с тобой об этом, и ты должен меня выслушать.

— Я вас слушаю, Алексей Михайлович.

— Саксонский посланник Лефорт написал в донесении своему правительству: «Все непостоянства мира нельзя сравнить с непостоянством русского двора». И он прав.

— К чему вы говорите мне это?

— Государыня очень расположена к тебе и помнит услуги, которые ты оказал ей. Но память с течением времени ослабевает — таков закон натуры. Поэтому надо спешить. А ты совсем не спешишь позаботиться о собственном будущем.

— Государыня уже наградила меня.

— Тысяча дворов, что ее величество пожаловала тем членам Вашего семейства, которые не получали своей доли отцовского наследства, — не награда, а всего лишь справедливое возмещение утраты.

— Я просил ее величество.

— О чем ты просил? Место в Академии наук? Разве Академия наук — поприще для тебя?! Тредиаковскому, конечно, честь, когда его причисляют к академии. Но ты же не попович какой–нибудь. Ты сиятельный князь!.. Ну, не чувствуешь влечения к военной службе — переходи в статскую: звание канцлера или генерал–прокурора не хуже фельдмаршальского.

— В чужих краях да и у нас при Петре Великом знатные люди занимались науками и искусствами. Вот взять хотя бы графа Якова Вилимовича Брюса…

— Так граф через свою трубку на звезды смотрит и календари составляет в часы досуга. Это не помешало ему выслужить чин генерал–фельдмаршала и звание сенатора.

— Но я не пренебрегаю служебными обязанностями и отдаю научным и литературным занятиям свободные часы.

— Сейчас у тебя не должно быть досужных часов, одним исправным отбыванием строя и караула ты ничего не добьешься.

— Его преосвященство Феофан Прокопович высказал мне одобрение. Он даже обратился ко мне со стихотворным посланием, которое известно всему обществу:

— А когда ты получил послание преосвященного?

— Вы же знаете, в апреле прошлого года.

— То–то и оно. Всему свое время. Когда твои сочинения пришлись ко времени, преосвященный тут как тут с одобрением. А ныне сатиры способны только повредить и тебе, и их почитателям. Преосвященный прежде всего политик, оттого ты и не слышишь больше его одобрений. И не услышишь. Мой тебе совет: используй свободные от дежурств часы с большей пользой для себя и не испытывай крепость памяти государыни… Кстати, о чем ты говорил вчера на балу с Бироном?

— Мы беседовали о милосердии к врагам.

— Тогда понятно, почему его так корчило…

Минули почти два года, как на русском престоле воцарилась Анна Иоанновна.

Новые люди стали у трона, осыпанные милостями: князь Черкасский, Новосильцев, Трубецкой. Из прежних твердо держался один вице–канцлер Андрей Иванович Остерман. С каждым днем все большее влияние на дела Российской империи приобретал Бирон, возведенный Анной в графское достоинство.

Князь Голицын, по настоянию которого российская корона была вручена Анне, и фельдмаршал Василий Владимирович Долгорукий, столь решительно отстранивший с ее пути государыню невесту Екатерину Долгорукую, пока еще держались, но милости императрицы к ним шли на убыль. Заслуги забывались, вины помнились.

Награды и повышения одних сопровождались казнями и падением других. Пали Долгорукие.

Сначала их обвинили в расхищении имущества, принадлежащего казне, и при обыске действительно обнаружилось немало присвоенного: драгоценностей, посуды, лошадей, собак. Но начатый розыск очень быстро добавил к первоначальному обвинению еще один пункт: государственная измена.

И вот — князь Василий Лукич Долгорукий уже в секретной темнице Соловецкого монастыря; князь Алексей Григорьевич с князем Иваном и бывшей государыней невестой — под караулом в Сибири, в дальнем Березовском остроге, в котором всего год назад умер Меншиков.

Сначала все радовались падению Долгоруких. Но когда первая радость прошла, а розыск по их делу потянул за собою сотни людей, совершенно неповинных в их преступлениях, стало страшно.

Люди к власти пришли новые, нравы остались старые.

…Кантемир смотрел на лежавшие перед ним на столе аккуратными стопками переписанные набело и вложенные каждая в свою обложку рукописи — труды последних двух лет: сатиры, «Петрида» — поэма о Петре Великом, переложения псалмов, басни, переводы стихов и прозы и с удовлетворением думал: «Как много все–таки сделано».

В комнату тихо вошла княжна Мария.

— Ну что? — спросил Антиох.

— Нет, не было, — ответила княжна.

— Давно бы уж пора…

Две недели назад Кантемир передал императрице рукопись всех пяти сочиненных за последние три года сатир: «На хулящих учения», «На зависть и гордость дворян злонравных», «О различии страстей человеческих», «На человеческие злонравия вообще», и «К Музе своей». Он просил разрешения напечатать их книгой. И вместе с рукописью подал также прошение о назначении его на службу в Академию наук.

Ответа все не было. Не кроется ли за этим молчанием какой–нибудь неожиданной неприятности? Ведь нынче милость и немилость по одной дорожке ходят…