Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга третья.

А Дмыховская, прищуривая глаз от попавшего в него табачного дыма, притворно вздохнула:

— Нам с Темболатом праздновать некогда, нам нужно проявлять заботу о чужих детях: своих–то бог не дал.

Ох, и кобра! Ужалила одновременно обоих и даже себя не пожалела. А может быть, у нее шевельнулось подозрение насчет того, почему он, Степан, так близко принимает к сердцу судьбу чужого ребенка?

Эта мысль не оставляла его и потом, когда он, простясь с друзьями, трясся в своей бричке на ухабах Дурного переезда. А может быть, и вправду чужого? «Не надейся, не твой» — усмехнулась Ольга в тот день, когда он производил в ее доме дознание по делу избиения бандитами Кузьмы и его матери. Но откуда же у него такие родные глаза? Степан даже застонал от сердечной боли, вызвав в памяти образ сероглазого мальчугана.

Коммуна встретила его праздничным убранством своих служебных и жилых помещений. На месте сгоревшего двухэтажного шалаша стояла одноэтажная, срубленная из древесных пластин контора. К ней вожжами тянулись провода от свежеошкуренного столба электролинии. Такие же провода тянулись к трем недавно выстроенным домам коммунаров, под стенами которых еще ершилась свежая щепа и бугрилась саманная глина. Сами же коммунары толпились у входа в контору, с нетерпением ожидая, когда же наконец скроется за горизонтом солнце и вспыхнет вместо него висящая под жестяным абажуром на столбе «лампочка Ильича». С ними вместе ждали этого чуда приехавшие сюда из Моздока на своем обшарпанном ландо комсомольцы из «Синей блузы», а так же гости из–за Терека: председатель аулсовета Гапо Мусаев и его верный сподвижник Сипсо Буцусов, приглашенные председателем коммуны на этот праздник.

— Где же твои обещанные джигиты, Гапо? — спросил Степан, поздоровавшись с горцами и отведя их затем в сторону от возбужденно гомонящей толпы.

— Я проводил их к тебе под командой Леча Ахтаева, — ответил Гапо.

— Почему они не встретились мне?

— Потому что у Терека два берега: ты ехал по левому берегу, а они — по правому. Через станицу Терскую, — пояснил Гапо.

Разговаривая, они подошли к краю обрыва, внизу под которым широко раскинулась поросшая лесом терская пойма. По ней расползался легкий туман. Солнце только что опустилось за зубчатые, отстоящие на добрую сотню верст отсюда горы и там полыхал фантастических размеров пожар, охватив багровым заревом горные вершины и весь западный край неба. Похожее на раскаленный докрасна кусок железа, висело в нем одинокое облако.

— Красиво! — взволнованно произнес Степан.

Гапо взглянул на него с молчаливой насмешкой: красивой может быть женщина, украшенный серебром пистолет или шашка, а тут — обыкновенная заря.

— Ибрагим–бек присылал ко мне своего человека, — словно подчеркивая равнодушие к красотам природы, заговорил он, носком своего мяхси подвинул сухой глиняный комок к краю обрыва, сорвавшись вниз, он с шумом запрыгал по крутому откосу. Напуганная, выпорхнула внизу из калинового куста птица. И тотчас из камышей блестящей серпом старицы донесся гортанный фазаний крик.

— Зачем?

— В альчики играть, — усмехнулся Гапо. — Ты, наверно, забыл, командир (Гапо по старой памяти продолжал называть своего бывшего ротного командиром), что Ибрагим–бек предлагал мне возглавить отряд мятежников.

— Что же тебе сказал этот человек?

— Что Ибрагим–бек обойдется и без моей помощи, но что когда придет конец Советской власти, он за мою жизнь не поставит и мороженой тыквы.

— Почему же ты не арестовал его?

— Тха! — вскинул к небу руки Гапо. — Разве я гепеу? Разве я живу не в чеченском ауле?

— В таком случае тебе не следовало посылать своих людей в Моздок.

— Я обещал тебе прислать — я выполнил свое обещание.

— А сам остался без охраны.

— Почему без охраны? Вот Сипсо остался, Эльмурза остался, писарь мой, братья Элдаровы.

— Завтра же верну твой отряд, — решительно заявил Степан. — Ты его подожди здесь, в коммуне.

— Зачем?

— На всякий случай. Как говорится, береженого бог бережет. Ибрагим–бек не зря грозится.

— А у нас говорят, брехливый пес не кусается.

— Боюсь что ты ошибаешься, Гапо, — нахмурился Степан, — Ибрагим–бек не пес, а гадюка: подползет незаметно и ужалит.

К разговаривающим подошел председатель коммуны.

— Что это вы уединились, кунаки? — взял он их за плечи длинными жилистыми руками.

— Любуемся закатом, — ответил Степан, усилием воли сгоняя с лица выражение тревоги и озабоченности.

— Пошли теперь полюбуемся восходом, — предложил Тихон Евсеевич, увлекая за собой старых приятелей к зданию конторы. — Восходом новой жизни! — с некоторым пафосом добавил он. — Вот смотрите, — показал он на кусок кумача, прибитый над входом в помещение. «Коммунизм — есть Советская власть плюс электрификация всей страны!» было написано на нем белыми буквами.

— Советскую власть я вижу, — прищурился Степан, а вот электрификации пока…

Но Тихон Евсеевич уже его не слушал. Подойдя к коммунарам и их гостям, он поднял руку и заговорил напряженным от волнения голосом:

— Товарищи! У нас сегодня радостный день, то есть вечер. Сейчас мы станем свидетелями небывалого в наших краях события…

Тихон Евсеевич вкратце пояснил, в чем оно заключается, это событие, и какое отношение к нему имеет вон тот худенький паренек, стоящий с застывшей улыбкой на лице у прикрепленного к столбу трансформаторного, сбитого из досок ящика, и, закончив свою краткую речь словами висящего над входом в контору ленинского лозунга, махнул рукой стоящему неподалеку с берданкой в руках Боярцеву:

— Давай, Осип!

Тот, судорожно задрав ствол берданки в набухающее ночной чернотой небо, выстрелил, и эхо гулко прокатилось по речной низине, оповещая все сущее в ней о том, что на яру, в коммуне рождается если не новая эра, то по крайней мере новый этап в ее развитии. В ответ с терского берега так же гулко прозвучал выстрел.

— Дед Хархаль из своей фузеи, — проговорил кто–то насмешливо.

А стоящий у трансформатора Казбек взялся за рубильник: сейчас на байдаке заведующий электрической частью района Кокошвили подключит к мельничному колесу привод генератора. О святой Уацилла! Не дай поломаться чему–нибудь на старой мельнице!

Все присутствующие воззрились на висящую над головой электрическую лампочку.

— Да будет свет! — сказал Тихон Евсеевич, стараясь шуткой прикрыть собственное волнение, и подал знак Казбеку. Тот нажал ладонью на рубильник, и лампочка, покраснев, словно от неловкости за всеобщее внимание, загорелась не очень ярким, но ровным светом.

Толпа замерла. Какие–то мгновенья над нею повисла тишина, нарушаемая лишь чьим–то взволнованным дыханием, и вдруг эта тишина взорвалась взревевшими в едином порыве голосами: