Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга третья.

— Отец! — взмолилась Млау.

— Я тебе больше не отец. Ты опозорила род Андиевых, изменив своему мужу и связавшись с нашим кровником, и твоя нога больше никогда не переступит порога моего дома, — с этими словами Данел захлопнул дверь. А Млау, уткнув лицо в овчину и глуша в ней рыдания, побрела прочь от неприветливого отчего дома.

В небе ярко горели взбодренные легким морозцем звезды. Под ногами поскрипывал выпавший с вечера снежок. «Кахпай! Кахпай!» [31] Гулящая женщина (осет.). , — казалось, твердил он ехидно, сопровождая каждый шаг несчастной женщины. Куда же ей теперь идти? К кому обратиться за помощью в этом ставшем для нее с некоторых пор чужим хуторе? И тут она вспомнила дальнего своего родственника Чора. Вот кто не оставит ее в беде.

Старый бобыль действительно не только не отказался впустить в саклю нарушившую адат родственницу, но с первой же минуты встречи с нею проявил кипучую деятельность по созданию для нее хоть каких–нибудь удобств в своей жалкой, продуваемой всеми ветрами лачуге. Первое что он сделал, это уложил в постель вконец измученную женщину, ласково приговаривая, укрыл ее поверх дырявого одеяла такой же дырявый буркой. Потом принялся растапливать стоящую посреди сакли тоже дырявую железную печку.

— Сына сперва… ради святых… — взмолилась Млау из–под бурки, стуча зубами и дрожа всем телом от охватившего ее вдруг озноба. — Пупок перевязать…

— Сейчас, сейчас… — отвечал ей Чора, высекая кресалом искру на трут и поднося последний к торчащим из печного зева пучкам бурьяна. — У меня не семь рук, вначале тепло сделаем.

— Он может задохнуться… — не унималась мать, порываясь сбросить с себя бурку и дотянуться к завернутому в шубу своему ребенку.

— Лежи! Лежи! — прикрикнул на нее Чора, стоя на четвереньках перед печкой и раздувая занявшееся в ней пламя. — Живой он — я уже смотрел. Та–к… вот уже разгорается.

В самом деле, внутри печки затрещало и тут же загудело пламя, устремясь по ржавой, выведенной в окно трубе к ночному холоду. И сразу по хибарке заструилось во все стороны благодатное тепло.

Чора поднялся с колен, удовлетворенно потер руки, затем вытер их об полы своей изношенной черкески и только после этого решил заняться новым своим родственником. Стараясь не глядеть на него, дабы не сглазить на радость чертям в самом начале жизни, повивальный дед развернул полы шубы и приступил к действиям, за которые (подгляди их только кто–либо в окно) ему не было бы прощения от сограждан–хуторян ни на этом, ни на том свете. Прежде всего он вынул у себя на груди газырь, опрокинул его над ладонью. Из нутра газыря вывалился моточек суровых ниток и несколько рыболовных крючков. Крючки он снова высыпал в газырь, а ниткой крепко–накрепко перевязал младенцу пуповину. Затем снял со стены кинжал, поточил его обломанное на целую треть лезвие на своей шершавой, как наждак, ладони и отхватил им излишки пуповины. Проделав эту несложную операцию, новоявленный акушер достал из стоящего под нарами сундучка старую латаную рубаху, разорвал ее на две половины. Одной половиной обтер красненькое сморщенное тельце ребенка, другой — замотал его наподобие пеленки и осторожно подсунул под бурку к материнской груди:

— На, держи свою Залину.

— Сослана, благодетель наш, — поправила его Млау, кривя в благодарной улыбке почерневшие от страданий губы: тело ее продолжала сотрясать лихорадочная дрожь.

— Воллахи! — воздел руки к потолку Чора. — Неужели ты думаешь, я сделался настолько стар, что не отличу женщину от мужчины?

С этими словами он отошел от нар и, опустившись на корточки, стал наполнять печку пучками перекати–поле — ночь еще не скоро кончится, надо поддерживать тепло в сакле.

Сона совсем уже собралась идти домой, но привезли из детского дома заболевшего воспитанника, и она снова облачилась в только что снятый халат.

— Что с ним? — спросила у сопровождавшей больного воспитательницы, худой и длинной, как жердь, на которую повесили для чего–то короткую кроличью шубку, изрядно тронутую молью.

— Снегу, должно, нажрался, — ответила воспитательница низким, как у мужчины, голосом.

Сона приложила к голове мальчика ладонь, он взглянул из–под нее на склонившуюся докторшу ясными серыми глазами.

— Где у тебя болит? — склонилась еще ниже над ним докторша.

— Вот тута, — притронулся больной пальцами к своему горлу.

Сона заставила его открыть рот.

— Скажи «а–а», — оказала она ему, прижимая язык больного блестящей ложкой: горло воспалено, язык обложен. Хорошо, если это всего лишь ангина, отметила про себя не без тревоги. — Тебя как зовут? — улыбнулась как можно бодрей и ласковей.

— Андрейка, — ответно улыбнулся малыш.

— Ты останешься у нас, Андрейка, мы будем тебя лечить, — сказала докторша и тут же обратилась к дежурной сестре:

— Нюра, помести больного в изолятор.

— А что с ним? — опросила сестра.

— Боюсь, а вдруг дифтерит, — ответила Сона и, погладив больного по голове, вторично собралась идти домой, но он, глядя на нее глазами, полными слез, попросил:

— Не уходи…

И она осталась. И долго сидела у его кровати, оправляя время от времени одеяло и подавая ему пить. Глядела на его разрумянившееся от внутреннего жара личико и чувствовала в себе прилив необыкновенной нежности к этому чужому сироте–мальчишке. Вот так же горела от высокой температуры ее девочка под бессмысленные заклинания хуторской знахарки. «Это твои мертвые мстят тебе за то, что ты нарушила священный адат, выйдя замуж за человека не из нашего племени. Барастыр забирает теперь незаконнорожденного ребенка в Страну мертвых», — шипела в лицо обеспамятевшей от горя матери старая ведьма Мишурат Бабаева, вертя перед ее грудью острие ножа.

Сона погладила взмокшие от пота волосы что–то лепечущего во сне малыша. Нет, она не отдаст его Барастыру. Она не допустит, чтобы этого сероглазого мальчугана постигла участь ее единственной дочери.

— Мама!… — звал он в бреду ту единственную, в бескорыстной, всепрощающей любви которой нет сомнения в нашем сердце.

— Ну, ну, успокойся, — шептала в ответ Сона, не замечая, как струятся по ее щекам слезы и капают на серое, пахнущее лекарствами одеяло. — Спи спокойно, я здесь…

И так до глубокой ночи, пока не понизился у больного жар и он наконец не успокоился в облегчающем сне.

Тогда и Сона прилегла в приемном покое на кушетку. Обеспокоенный долгим отсутствием жены Степан, нашел ее утром спящей на диване прямо в халате и со стетоскопом в руке.

— Я его не отдала Барастыру, — сообщила она мужу, просыпаясь от его шагов.

— Кого не отдала? — испугался Степан, думая, что жена бредит.