Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга третья.

Ночь. Темная. Тихая. С неба на землю таращатся звезды, Словно высматривая тех из живущих на ней, кто еще бодрствует возможно в этот поздний час. Но все спят. Нет, не все. Полночную тишину нарушает вдруг кошачий крик.

— Пошли, — сказал Степан и, сопровождаемый группой чекистов, направился к поповскому дому. Там их уже ждали.

— Все в порядке, — шепнули, бесшумно отворив калитку.

Группа вошла во двор, держа наготове револьверы.

— Где? — спросил Степан так же шепотом.

— Там, — ткнул наганом в сторону сарая впустивший товарищей во двор чекист. — Человек десять.

— Если кто еще заявится, задержите сами, — распорядился начальник ОГПУ, подходя к сараю. Тронул дверь: она не заперта. «Пока везет», — отметил про себя, входя внутрь сарая и вынимая из кармана фонарик. Остальное не заняло и пяти минут. Подняв крышку, Степан спустился в подвал по лесенке, нажатием ладони повернул ребром знакомый камень в стене и первым полез в образовавшуюся щель.

— Ну прямо «Сезам, открой дверь», — не удержался от замечания один из чекистов.

— Прекратить разговоры! — цыкнул на него начальник, устремляясь по подземному ходу к железной двери тайника. Подчиненные поспешили вслед за ним, освещая путь карманными фонарями. Вот и ведущие вверх ступени. Степан поднялся по ним и локтевым изгибом руки резко толкнул дверь.

— Руки вверх! — крикнул он, вскакивая в тайник с фонарем в левой руке и револьвером — в правой. Тотчас за ним вбежали и остальные члены оперативной группы:

— Всем ни с места!

Обалдевшие от неожиданности заговорщики подняли руки. И лишь один из них, худой и лысый, попытался было выхватить из кармана пистолет, но раздался выстрел, и он согнулся, ухватясь левой рукой за правое предплечье.

— Связать всем руки! — распорядился Степан, подходя к раненому и всматриваясь в его побледневшее от боли и злости лицо. — Так вот вы какой, господин нэпман, подносящий братьям миллионные презенты.

— Для кого нэпман, а для тебя, сволочь, штабс–капитан его величества двести шестого егерского полка, понятно? — ответил тот, презрительно ухмыляясь и показывая при этом свои длинные зубы.

— Бывший штабс–капитан, — уточнил Степан.

Раненый смолчал, ничем не проявляя душившей его бессильной, заливающей рассудок злобы. Подумать только, прихлопнули, как мышей в мышеловке! В несколько минут кончено все, что готовилось несколько лет кряду. А ведь уже установлен пулемет на колокольне Армянского собора, из которого хлестанул бы он свинцовой струей по проклятым большевикам в честь воздвиженья животворного креста господня. Чертов поп — подсунул помещеньице для штаба на погибель всему делу, чтоб тебе ни дна ни покрышки. И как они пронюхали, эти гепеушники?

Выводили арестованных по одному через пробитую брешь в основании опоры — здесь путь короче, чем по подземному ходу.

— Ну, ну, смелее, — подбадривал очередного выходца дежуривший со своей группой внутри подвала Подлегаев и, ухватив за шиворот, помогал ему протиснуться в узкую дыру.

— Гляди–ка, и заведующий детским домом тоже с ними, — удивился он, осветив фонарем показавшееся из дыры покрасневшее от усилия белобрысое лицо с синими, как цветочки льна, глазками.

Щурясь от направленного в глаза света, Пущин заискивающе улыбнулся и залепетал что–то бессвязное в свое оправдание, так что извлеченный из тайника раньше его штабс–капитан не выдержал и прикрикнул: «Да не скулите вы, черт бы вас побрал!»

Млау сидела на нарах, наблюдая, как падают за окном на влажную землю снежинки, и думала свою невеселую думу. Где–то сейчас ее любимый? Мерзнет, наверное, в степи под этим мокрым снегом, и никто его не обогреет, не ободрит ласковым словом. Она вздохнула и, словно спохватившись, снова принялась вязать уроненный на колени чулок. Для него вяжет, для Микала, отца ее будущего ребенка, который все чаще и чаще напоминает о себе толчками вот здесь, под самым сердцем. Семь месяцев уже будет ему на праздник Хрома, надо будет зарезать в этот день самую жирную индюшку для бастыхицау [29] Хрома — рождество; бастыхицау — домовой (осет.) , чтобы проявил доброту к ней и ее мальчику. В том, что родится именно мальчик, Млау не сомневалась: ведь она же обещала Микалу. Ах, как давно уже он не обнимал ее и не шептал на ухо ласковых слов.

— Да бон хорж, красавица.

Млау невольно вздрогнула, освобождаясь от грез при звуке порядком надоевшего ей за последнее время голоса — на пороге стояла Мишурат Бабаева, отряхивая тяжелыми ручищами снежинки с концов своей шали.

— Мужу вяжешь? — прищурилась старая ведунья, проходя к нарам и грузно усаживаясь напротив хозяйки дома.

Млау густо покраснела, кивнула головой, склоняясь над вязаньем.

— Мне помнится, шарф ты тоже вязала для мужа, но я ни разу еще не видела его на шее Бето.

Млау еще ниже склонила голову. Ох уж эта ведьма! И все–то она видит, все знает.

— Ну чего застыдилась, мое зернышко? — усмехнулась Мишурат. — Я ведь не собираюсь спрашивать у твоего мужа, почему он его не носит.

— Он ему не понравился, — пролепетала Млау, больше похожая в эту минуту на стручок красного перца, нежели на зернышко.

— Ну и ладно, — согласилась хуторская колдунья. — Лишь бы нравился тому, кто в нем больше сейчас нуждается. Ох, и погодка на дворе, если б не нужда, и не выходила бы из хадзара… Ты знаешь, зачем к тебе пришла?

— Не знаю, нана, — подняла глаза на неурочную гостью хозяйка дома.

— Так уж и не знаешь, — вздыбила над выпуклыми глазами черные брови старуха. — А кто мне обещал индюшку на Рождество?

Млау вздохнула:

— Но я же тебе отдала уже две индюшки: одну — на Цоппай, другую — на Реком.

— Та–к… — протянула недовольно пришедшая. — Думаешь, святой Уацилла всю жизнь будет сыт индюшкой, пожертвованной на какой–то бабий праздник? Так–то ты его благодаришь за проявленную к тебе милость? — и Мишурат игриво похлопала ладонью по заметно округлившемуся животу молодой женщины.

— Но у нас совсем мало индюков. Мы сами будем резать для бастыхицау не индюшку, а курицу, — соврала Млау.

— Ну что ж, я согласна взять вместо индюшки курицу, — вздохнула Мишурат, — если ты к ней добавишь горшочек масла и… — она побегала глазами по комнате, — пряжи моток.

— Какое же масло — зимой? — возразила Млау, ожесточаясь в душе против вымогательницы. — И пряжи у меня на один чулок осталось.

— Может быть, у тебя и куры перевелись? — прищурилась старуха.

— Перевелись не перевелись, а лишних нет, — ответила Млау, уже не скрывая своего раздражения.

У Мишурат от злости позеленело лицо.

— Значит, не дашь курицу?

— Не дам, я и так тебе много давала.

— Ну смотри, моя козочка… — Мишурат тяжело поднялась с нар, пошла к выходу. — Мой бастыхицау не любит, когда его в ночь чертей оставляют голодным.